Большое солнце Одессы

Никто никогда не говорил, что это ему неинтересно или не нужно, и единственный вопрос, если вообще были вопросы, касался исключительно квалификации инструктора:

— Мадам Малая, а этот будет интересно или, как в прошлый раз, навсегда заснуть можно?

— О чем вы говорите! — негодовала уполномоченная Осоавиахима по дому Малая. — Того уж давно сняли с работы. Хватит, бросайте свои горшки — идите в форпост.

— Сию минуточку, — отвечали покорно женщины. — Чичас, мадам уполномоченная.

Женщины на ходу развязывали передники, а уполномоченная, продвигаясь по застекленному коридору, кричала, что ей уже шестьдесят лет, но, если надо будет подняться на третий этаж еще сто раз, она поднимется, но тогда — чтоб она была так здорова! — завидовать здесь будет некому.

В этом никто не сомневался: что мадам Малая не бросает слова на ветер, известно было с двадцать четвертого года, когда она вдруг сделалась активисткой. Сначала она входила в домовую тройку по перераспределению жилплощади, потом пошла на повышение — ее назначили председателем дворового комитета МОПРа, который охватывал полпереулка, так что теперь она была уже человеком городского масштаба. А вскоре после этого, когда Павел Петрович Постышев приказал организовать для детей форпосты, ей дали еще одну нагрузку по совместительству — член районной комиссии по устройству форпостов. Что же касается сбора всяких копеечных взносов — МОПР, Красный Крест, Осоавиахим, помощь голодающим детям шахтеров Астурии и разные другие, то эту работу она делала между делом. Собственно говоря, она даже не считала это работой — не по причине недооценки ее политической важности, а просто потому, что в сравнении с другими задачами Советской власти это была капля в море. Не капля даже, а полкапли. Когда прошла коллективизация, она объясняла домохозяйкам, что социализм мы уже почти построили, но если бы все работали, как Сталин, мы бы построили уже почти коммунизм и каждый имел бы все, что ему нужно.

Иногда женщины ни с того ни с сего вспоминали, что вода до третьего этажа не доходит. Пустяк, конечно. извинялись они тут же, пару раз сбегать за водой вниз, но если етирка зимой — летом можно во дворе постирать, — сколько наговоришься, пока допросишься у мужа или сына принести эти несчастные десять ведер воды.

— Ну вот, — восторженно подхватывала Малая, — а о чем я говорю! Они думают, что женщина им прислуга, холуй. Вы скажите им, пусть опять переберутся в свои вонючие подвалы или вернутся в свое Кривое озеро и Злыдню — там не надо будет спускаться с третьего этажа за водой. А что трамвай стоит теперь какие-нибудь пятнадцать копеек, а до Советской власти они ходили на край света и голым задом светили, — про это они забыли? А как тут рядом, пятьдесят километров от нашей Одессы, в Бессарабии и Румынии дохнут с голода безработные — это их не касается! А оборона? Вы знаете, сколько на оборону уходит!

Женщины виновато вздыхали, потому что никто не знал точно, сколько уходит на оборону, но все знали, что, если бы где-нибудь за границей была еще Советская власть, хотя бы в одной стране, чтобы СССР не был одинокий, мы бы уже давно жили, как бог в Одессе.

— Скажите, — требовала Малая, — это факт, что в прошлом году вы не имели ситца, а в этом году имеете? Факт. Мадам Чеперуха, а сколько ты сегодня стояла за колбасой? Если пятнадцать минут, так это тоже много.

— Сегодня я не стояла за колбасой, — пожала плечами мадам Чеперуха.

— Вот, — победно хлопнула себя по колену Малая, — это уже не я говорю, это уже она говорит. А в прошлом году? В прошлом году была колбаса в магазине?

В прошлом году в магазинах колбасы не было — это все знают. Простирочное мыло, керосин, сахар и белый хлеб вспоминают наперебой, понося каких-то неблагодарных людей, которые не умеют ценить благополучия: надо кило сахару — возьми кило, надо два — встань с ребенком или выбей еще один чек в другой кассе. Лишние пятнадцать минут. Но кому нужно сразу два кило сахару? Сахар — не хлеб, и, кстати, детям нельзя чересчур много сладостей — от этого они болеют золотухой. Вот как десятилетний Зюньчик, сын мадам Чеперухи.

— Да, — вскидывается Зюнькина мама, — куда я только не прячу сахар — он все равно находит! Песок он набирает прямо в жменю, а кусковой грызет так, что от мурашек мне холодно делается. Вы смеетесь, вам смешно!

— А что нам — плакать? — возражают женщины, и слова эти не самооправдание, потому что смех не нуждается в оправданиях: просто когда очень весело и на душе легко, почему не пошутить с человеком?

— Иприт, фосген, пурген! Все в форпост!