Большой аргиш

Гнилозубый эвенкийский князь Кочениль с подручными отвез русским в волостное село на Енисее много ясачной пушнины. Он сдал ясак[7] и довольный возвратился в родовую стоянку, чтобы княжить и собирать пушную дань с кочевого народа.

В этот раз Кочениль перед сородичами мог похвалиться немалым. Он был в церкви, видел золоченые рожи русских богов, свечи, нюхал ладан. С ладана его сильно тошнило, но он сдержался.

Да, князю было чем подивить народ свой, было чем похвастать. Он своими руками, там же, в церкви, положил на большеглазого Христа трех соболей, и батюшка Николай на это не рассердился. Он только обрызгал его водой и дал ему имя Василий. Теперь Кочениль знает русскую веру и бога, который сильно любит пушнину и за нее дает людям счастье.

В волости тоже не обошли Кочениля. Самый большой русский начальник принял от него гостинцы — пучок соболей, увел домой, напоил вином, накормил мясом, подарил ему плеть для острастки народа и повесил на грудь большую, как солнце, медаль. Кто ее теперь не заметит? Даже подручные напугались яркой медали, а перед черненькой княжеской плеткой выказали и страх и покорность.

Большую силу в. волости получил в этот раз Кочениль, да только показывать ее орде не пришлось. С приходом в кочевье он слег, потерял язык, умер. За ним слегли его подручные, семьи, и пошла хворь…

Шаманы подняли священные бубны, но хвори остановить не сумели. Они помогли только заразе, как ветер огню. Народ, расходясь с мольбищ, растаскивал мор по чумам.

В стойбище князя Кочениля никто не сошел с места.

Затихшие жилища окружали колонки, росомахи и досыта нажирались человечиной.

Олени, покорные во всем живому человеку, от мертвецов уходили и дичали. Только собаки не покидали вымирающих стойбищ. Они сонно бродили вокруг жилищ и, казалось, ждали, что их кликнут, накормят. Но собак никто не звал. Сбитые с толку молчанием хозяев, они безумели от голода и выли от одиночества. Едва волоча ноги, собаки вползали внутрь чумов, пугливо обнюхивали мертвецов и, впитав в себя трупный запах, несмело начинали грызть безбородые лица.

Бойкого Шодоуля в чуме охватил страх. Захолонула душа, хотя ему ничего не пригрезилось. Нет, огонь горел ярко. Он видел, ясное лицо матери. И, не дожидаясь, когда у нее совсем уйдут под лоб глаза, выскочил из чума на снег. Что делать ему больше в жилище? Ждать смерти больного отца, слушать, как он бредит! Ни за что!

Шодоуль быстро завязал на груди замшевые вязки, надел рукавицы, схватил седло, острую пальму[8] и скрылся в тайге. Близ полночи нашел табун, заседлал оленя, сел верхом и, не раздумывая, покинул стоянку.

Он торопил оленя, чтобы к утру попасть на вершину Гондогли и где-нибудь по речке найти незагрязненное хворью стойбище. Он знал, что в эту пору катангские[9]охотники аргишат[10] к сопке Натая соболевать. Если на Гондогле не будет чумов, тогда можно броситься на Дулюшмо, дальше.

Рассвело. С перевала далеко раскинулась северная тайга. Шодоуль всматривается, ищет в таежной сини дымок. Но в белесой кухте без края лес, зыбь бугристой земли, бельмоватая даль неба — и только!

Шодоуля днем зазнобило. С чего бы это? Он передернул плечами, холодно. Пошел пешком, и пешком не теплее.

Вспомнилась умирающая мать. Он вскочил на седло, погнал оленя. Перед глазами не снег, а сажа. Позади шорох. Кто-то догоняет. Оглянулся: сыплется с дерева пушистая кухта. Успокоился. Стало вдруг жарко, развязал вязки на меховой парке[11]. Едет пологрудым.

Ночь. Забавно бежит олень. Он шатается из стороны в сторону, того и гляди — упадешь. Какой густой лес на Гондогле! Мелькнуло что-то. Огонь!.. У Шодоуля ширятся глаза, и олень падает в черную яму.

«Я спал. Когда ложился — не помню. Где олень?»

Шодоуль пошел следом оленя. Нашел место кормежки, прибавил шагу и настиг беглеца: он зацепился поводом за ветку. Немного сбилось седло. Шодоуль задумался, оробел. На всякий случай привязал повод к руке, поехал быстро с неотвязной думой о чумах катангских соболятников. Впереди показалась лесная проредь, белая ширь. Болото или река? На снегу пятна, пятна…

«A-а, близко стойбище!.. Олень бежит чьим-то следом… Голоса… Вот куда убежали все!.. Нашел… Ха-ха-ха!..»

Смех Шодоуля смолк в тишине, и повалились на него сверху из потемок деревья…

Когда тело князя Кочениля закреплялось на могильные пни, а хворь подбиралась к Войвитским кочевьям, чум старого Богыди стоял на притоке Турамы[12], Нахате. Там он стоял одиноким остроконечным муравейником, отмежеванным от мест страшного мора высоким камнем и широкой подхребетной тайгой. Хотя кто не знает того, что речка Нахата — близнец Дулюшмо, — рожденная этим камнем Туктынчакитом, и что Гондогли, их сводная третья сестра, — дочь сопки Натая. Однако Богыдя не знал ничего о несчастьях соседних кочевий. Через его стоянку в эту осень никто не проходил. Был Рауль, так он шел с Катанги к чуму Топко на Чондоломо. Он звал туда Бодоя — сына Богыди, но тот отказался.

Сидели на Нахате и спокойно дожидались холодов, чтобы по сухому первопутку в зимней одежде тронуться в поиски ценной пушнины.