Большой аргиш

Однако этот мелкий купчишка ничто по сравнению с крупным предпринимателем. Осипом Калмаковым, истинным проводником царской колониальной политики. Отличие Калмакова от дэколоков в том, что «дело» он ставит шире. Он не хочет ждать, когда эвенк (в те времена их звали тунгусами) придет к нему в деревню за покрутой. Он сам отправился к нему в тайгу, чтобы грабить начисто, никому и ничего не оставляя. «Калмакову хотелось захватить тайгу, — пишет о нем М. Ошаров, — и брать пушную дань от «кочевой твари» там, в глубине кочевий, вне всякого надзора, каким все же являлась «покрута» в деревне. Ему надо было захватить раньше всех пушные богатства, выстроить сеть торговых факторий на Катанге и заставить эвенков, минуя ангарские деревни, отовсюду идти в его фактории за покрутой». Когда же его мечта оказалась близкой к осуществлению — использованы были и подкуп, и обман, и маска культуртрегера, он захлебывался от восторга и одновременно от негодования против торговой мелкоты:

«Пользуйтесь пока что, сволочи! С осени — крышка! Ни одного тунгуса не пропущу за покрутой на Ангару. Грамота губернатора у Осипа в кармане. Ни одну тварь не выпущу из своих факторий. Ни одну! Моя Катанга!»

В этой тираде полностью отразился характер хищника-колонизатора. Все произошло, как было задумано. Эвенки оказались в его руках. Методы эксплуатации у Калмакова стали еще более жестокие и грубые, насильнические. В тайге, действительно, все стало принадлежать ему: и меха, и олени, и женщины, и право на жизнь, на счастье. Сцены попойки, ограбления охотников, насилий и убийства ужасны. Не будем их приводить, они написаны М. Ошаровым превосходно, с каким-то холодным и спокойным гневом, без натуралистического нажима.

Для Сауда первая в жизни покрута кончилась трагически. Убита любимая им девушка Пэтэма, за жалкие безделушки исчезла с трудом добытая пушнина, а сам он избит приказчиками Калмакова.

Умный, энергичный юноша, только почувствовавший свою самостоятельность, свою силу, вдруг оказался лицом к лицу с чудовищами, лишенными чести и совести. Он не имел возможности отомстить сразу — силы явно неравны, но он лучше других понял: так далее продолжаться не может.

«Мама, — убежденно говорит Сауд, — лучше жить на одном мясе и рыбе, носить лосиновую одежду, стрелять луком, украшать одежду оленьей шерстью, забыть бисер, парить вместо чая траву, березовый нарост, чем встречаться с русскими, клянчить у них товар. Нет, голова моя зажила, и больше я не хочу, чтобы она болела».

Потрясенный смертью Пэтэмы, Бали соглашается с Саудом и вместе с ним дает клятву «не топтать больше троп в сторону русских».

Решение Сауда было правильным, коль скоро оно касалось Калмаковых, было направлено против них. Однако в связи с этим в критике 30-х годов много говорилось о «неясности исторической перспективы» в романе. Автора упрекали, в частности, в том, что он якобы неверно, без учета «логики исторической закономерности» изобразил Калмакова.

«Как бы ни был отвратителен Калмаков, — писал один из критиков, — и весь строй, от имени которого он «представительствует», все же он несет в тайгу более совершенные орудия труда, создает рынок, толкает тунгусов на путь более решительного освоения таежных богатств, т. е. в конечном счете — пусть через трупы и кровь родичей Сауда, — но объективно ускоряет исторический процесс развития одного из отсталых народов Севера. Поэтому советский писатель, изображая подобного рода процессы, должен уметь находить правильную точку зрения, он должен уметь умерять свои эмоциональные порывы, когда они расходятся с логикой исторической закономерности»[4].

Это — образец догматического мышления. Берется одна, в общем справедливая, формула и без учета конкретных обстоятельств спокойно применяется к сложным процессам развития северных народов.

Странное дело! Матерого колонизатора, грабителя и насильника, обрекающего целые племена на вымирание, требуют изобразить человеком передовым и прогрессивным, требуют пригладить, причесать его и умерить свои эмоции гнева и ненависти.

Совсем недавно с убедительными фактами в руках М. А. Сергеев в своем труде «Некапиталистический путь развития малых народов Севера» доказал, что калмаковы никаких «более совершенных орудий труда» в тайгу не несли, рынка не создавали — торговля была односторонняя — только пушниной, и носила характер грабежа, и исторический процесс не ускоряли, а приводили хозяйство к застою и упадку.