Большой дом. Пожар

Омар между тем принимал игру всерьез. Радость бытия была в нем так сильна, он отдавался ей так самозабвенно, что ему некогда было скучать. Он жил, так сказать, без оглядки, весь поглощенный этим чувством.

Но защищенный своим детским неведением, он был беспечен наперекор всему.

Ему всегда страшно хотелось есть, а у них в доме почти никогда не было хлеба. Ему до того хотелось есть, что порой вместо слюны во рту появлялась пена. Поэтому его единственной заботой было — прокормиться.

Однако Омар привык быть вечно голодным и приручил свой голод. С течением времени он научился обходиться с ним по-дружески, как с близким существом: он с ним не церемонился. Их отношения сложились на основе взаимной учтивости, внимания и чуткости. Такие отношения возможны только при полном понимании, как это бывает между людьми, сперва судившими друг о друге без малейшего снисхождения, а затем признавшими, что они достойны друг друга. И это согласие помогло Омару побороть всякое равнодушие — следствие страха и лености. Приди ему в голову мысль выразить свои сокровеннейшие чувства, он, несомненно, сделал бы это в таких выражениях: «Дорогой отец, отец Голод, я приберег для тебя самые нежные слова…»

Сколько раз по вечерам Омар склонялся перед ним с душой, исполненной глубочайшей любовью, в то время как отец Голод улыбался ему, улыбался… и, приблизившись, сжимал мальчика в своих нежных, покровительственных объятиях. И тот погружался в чуткий сон под лаской его легких, слишком легких рук.

Едва только спокойствие несколько восстановилось, как Омар услышал, что мать зовет их. Она выкрикивала одно за другим имена своих детей голосом, дрожавшим от нетерпения. Заглушая все еще царивший в доме шум, она приказывала им вернуться. Гнев бушевал в ней. Ослушаться ее в такую минуту нечего было и думать. Одно, что еще утешало и успокаивало ее, — это возможность держать в узде свое потомство.

У Айни было в жизни столько несчастий, она так долго страдала от нищеты, что ее нервы вконец истрепались от этой повседневной борьбы.

Как только на пороге появились дети, она втолкнула их в комнату, причем каждый получил тумака. Однако младшая, Марьям, еще отсутствовала, но никто не стал о ней беспокоиться. Придет же в конце концов.

Стало еще темнее. Внизу несколько женщин упорно продолжали разговаривать.

Голод мучил детей все больше, в животе у них урчало. Сперва они робко попросили есть. Айни казалась подавленной. Тогда они хором стали ее умолять. Мать встала и дала каждому по куску черствого хлеба с половиной огурца и по щепотке соли. Омар очистил свою часть огурца, но не бросил очистков. Несколько кусочков он прилепил на лоб и виски и испытал резкое ощущение холода. Остальные съел. Затем посолил мякоть огурца и впился в нее зубами.

Губы тихо причмокивали. Айни с полным ртом крикнула, глядя на дверь:

— Марьям! Марьям!

Она позвала так громко, что ее голос был слышен издали.

— Господи боже мой! — воскликнула она. — Иди же есть, Марьям! Куда ты запропастилась?

Никакого ответа: очевидно, девочки не было в доме.

— Она вышла, — сказала Айни. — И в такой поздний час, боже мой! Несчастная я, несчастная!

И мать вновь принялась медленно жевать.

Немного спустя она приподняла кусок ткани, повешенный у входа, и заметила Марьям близ порога. Айни сошла со ступеньки, ведшей в комнату. Дочь смотрела на нее, застыв на месте.

— Что с тобой?

— Эти женщины все болтают и болтают, никак не могут остановиться. Лучше умереть, чем так жить.

Голос Марьям звучал слабо, словно издалека.

— Хочешь есть?

— Конечно.

— Так иди ужинать.

— Почему ты меня не позвала?