Большой дом. Пожар

Лицо девочки было неподвижно. Видя ее такой, видя затаенную боль, светившуюся в ее глазах, Омар испугался, сам не зная почему. Ему часто случалось ощущать в сердце эту щемящую боль. Каждый раз он отчаянно старался от нее избавиться. Его взгляд снова упал на сестренку. Он увидел в ее глазах мольбу. Неужели единственным желанием Марьям было умереть? Он удивился, что такая мысль могла прийти ему в голову. Казалось, девочка тревожно оглядывалась, всматриваясь в темноту.

Дети зря таскали воду. Да они и не ждали от нее проку. Вечером жара сморила их. Тела покрылись испариной.

Наступила душная ночь. По приказанию матери, девочки расстелили овчины посреди комнаты. Омар улегся на своей. Свет оголенной электрической лампочки без абажура, висящей у самого потолка, буравил темноту. Мальчик чувствовал, как острые лучи режут ему глаза сквозь закрытые веки. Уже засыпая, он вспомнил о присутствии двух посторонних женщин. Должно быть, это Зина и ее дочь Зхур? Они перешептывались с Айни. Омара охватило странное беспокойство. Взгляды трех женщин вызывали у него лихорадку. Этой приглушенной скороговорке не было конца. Какая-то бесконечная канитель! Внезапно колени у него похолодели, но это тут же прошло.

Женщины, повидимому, говорили с опаской. Они тайком наблюдали за ним из глубины комнаты. Омар досадовал на непрошенных гостей. Он надеялся найти в этой комнате покой, а фигуры сидящих здесь женщин вызывали в нем чувство, близкое к ненависти. Какие у них могут быть дела с его матерью? Кто-то заговорил во дворе. Вдруг ему стало невмочь выносить взгляды этих женщин.

Круг света и тишины замкнулся. Свет и тишина были теперь лишь мраком. Это продолжалось какую-нибудь секунду, и он тут же позабыл о своих страданиях. Двор наполнился женщинами, привлеченными атмосферой возбуждения и скандала, неизменно царившей в Большом доме. Голоса смешивались, не сливаясь; разговоры начинались таинственным шепотом, переходившим в неистовые крики, — в этот вечер женщины точно сорвались с цепи. Чем была возмущена эта толпа?

— Уходи, Омар, — бросила ему одна из них. — Иначе ты будешь проклят до конца своих дней.

Другая женщина ударяла себя по бедрам в знак скорби. В темноте раздавались ее пронзительные жалобы, похожие на причитания по покойнику. Все они с неистовой решимостью топтали ногами что-то на полу около Омара.

Резкие голоса женщин звучали так зловеще, что мальчик более часа прислушивался к ним, позабыв о собственных страданиях. Он проснулся и вдруг ощутил ничем не нарушаемую тишину. Он всячески пытался понять, что же здесь произошло. Тишина, сменившая весь этот шум и гам, казалась еще более странной, чем только что отзвучавшие здесь бессвязные слова. У него было такое чувство, словно все это произошло в другом мире. Съеденная пища — хлеб и огурец — все сильнее давила ему на желудок.

* * *

Омар дошел до того, что стал считать Большой дом тюрьмой. Но стоило ли так преувеличивать? Разве он не был свободен в своих поступках? Он отказывался от куска хлеба, который из милости давали ему соседи. Разве это не свобода? Он пел, когда ему вздумается, мог обругать любую ненавистную ему женщину. Разве это не свобода? Если его просили, он соглашался отнести тесто в хлебопекарню. И все это потому, что был свободен.

Но несмотря на суровую гордость, вызванную этой кажущейся независимостью, он чувствовал, что все это не то. Упрямый, непримиримый, неподкупный внутренний голос неизменно предостерегал его против окружающего. Омар не хотел той жизни, которая перед ним открывалась. От жизни он ждал не лжи, притворства и горя, которые в ней угадывал. Он ждал от нее другого. И страдал не потому, что был ребенком, а потому, что брошен в мир, которому нет до него дела. Он ненавидел этот мир, казавшийся незыблемым, к все, что к нему относилось.

Он не верил взрослым, не признавал их доводов, не придавал значения их серьезному виду, подвергал сомнению их уверенность. Чувствуя на себе их надменные взгляды, он втайне утешал себя тем, что он еще мал, и рассчитывал на будущее: тогда уж он свое возьмет. Его называли кто пай-мальчиком, а кто хулиганом, но и то и другое было лишь плодом недоразумения.

И все же что-то упорно мешало ему понять жизнь во всей ее полноте. Какая-то преграда отделяла его от этого открытия. Он покорялся судьбе с легкостью, которую в ребенке принимают за равнодушие. И вместе с тем, осаждаемый со всех сторон темными силами, угрожавшими его существованию, он не без смятения продвигался вперед в том мире, который был его миром.