Большой дом. Пожар

Омар, которому не хотелось раздеваться при сестрах, ложился спать в рубашке и штанах. Кусок старого брезента служил ему одеялом. В темноте он сбрасывал его с себя, снимал одежду и ложился голышом прямо на пол. От этого на некоторое время появлялось ощущение прохлады. Однажды ночью мать посоветовала им спрыснуть водой постели. Сделав из своей постели настоящую лужу, Омар лег на нее. Но после он так занемог, что навсегда потерял охоту повторять этот опыт.

Занавеска была приподнята, и среди сгустившейся в комнате темноты дверь открывала доступ в глубокий и светлый мир ночи. Со своего места Омар следил за небом, которое начинало слабо фосфоресцировать, поглощая звезды. Он лежал рядом с матерью; по другую сторону от нее спали сестры. Мальчик не смел туда взглянуть, опасаясь, как бы его глаза, привыкшие к темноте, не увидели их обнаженными. Эта мысль на мгновение ошеломила его. Он ощутил неясное беспокойство.

Вдруг свежий ветерок коснулся его тела. Омар услышал глубокое и мерное дыхание спящих. Он поймал себя на том, что пересчитывает звезды. Всякий раз, видя падающую звезду, он испытывал в сердце боль, словно от удара. Он закрыл глаза, чтобы звезды не видели его.

Жара и неизменно сопровождавший ее голод мешали им спать по ночам. Голод был с ними неразлучен, он мучил сильнее, чем жара. Он сжигал Омара невидимым пламенем и слегка опьянял. Тело, ставшее вдруг слишком легким, слишком хрупким, не давало ему погрузиться в глубину ночи, где сон — лишь игра крови и желаний. Странные водоросли с корнями, плывущими между небом и землей, обвивали, опустошали его тело, оставляя одну оболочку. Причудливые растения вырастали с быстротой молнии, словно взвившиеся вверх ракеты, и гибли за несколько секунд. И продолжал жить только маленький далекий огонек, сжигавший мальчику внутренности, в то время как он плыл затерянный, завороженный по недвижным волнам ночи.

Айни вдруг заговорила. К кому она обращалась? Кто мог ее услышать? Уж не разговаривала ли она сама с собой?

— Я надорвалась от работы. Сил больше нет. Еле держусь на ногах. Моего заработка не хватает даже на хлеб. Ведь я работаю из последних сил. А что в этом проку?

Омар почувствовал, что и сестра слушает. Ауиша ничего не говорила. Он тоже слушал молча. Чувство нестерпимой неловкости овладело им. Где витали мысли матери, в дебрях какой ночи? Айни надолго замолчала.

Из угла, где она спала, доносился какой-то приглушенный шум. Она то вытягивала ноги прямо на полу, то прикладывала к нему руки с повернутыми вниз ладонями. Бессонница мучила Айни. Омар наблюдал в темноте за всеми ее движениями, а сам лежал неподвижно, будто спал. Когда она вновь заговорила, это было так же неожиданно, как и в первый раз.

— Нельзя больше так жить, — продолжала она. — Ауиша, ты присмотришь за детьми, если я отлучусь. Я решила ехать в Уджду, опять привезу отрезы шелка. Некоторые женщины постоянно этим занимаются. Почему бы и мне не делать того же? Моя старшая сестра ведь не зря разъезжает. Не проходит недели, чтобы она хоть раз не поехала туда. Ты думаешь, она ничего на этом не зарабатывает? Почему же тогда она так часто оставляет своего старика с детьми и отправляется в Уджду? Она наживается на этом, уверена. Я тоже поеду. Ты останешься с детьми, пока меня не будет.

— Да, мама, — робко ответила Ауиша.

Город Уджда лежит на расстоянии девяноста километров от Тлемсена, по ту сторону границы. Те, кому удавалось провезти контрабандой ткани, продавали их в Алжире по выгодной цене. Они получали завидную прибыль — до тех пор, пока не попадались. Тогда они жестоко расплачивались, но не излечивались от своей страсти. А контрабанда — настоящая страсть и вместе с тем опасный, но необходимый приработок для жителей пограничных районов. Это подчас трагичная игра в кошки-мышки с таможенными досмотрщиками. Много мужчин и женщин занимались контрабандой. У женщин было больше шансов пронести незаметно товар под своими покрывалами. Пограничная полиция к тому же не требовала у них документов. (Где это видано, чтобы мавританки соблюдали формальности?) Но сумеет ли его мать обмануть бдительность таможенников? Она благополучно проехала в первый раз, но теперь? Посадят в тюрьму… Ее? Все существо Омара возмущалось, восставало против этого. Нет, это немыслимо. Можно красть — он знал, что все вокруг воруют, и не видел ничего предосудительного в нарушении закона. Но при мысли о наказании его охватывал животный страх. Его тело содрогалось даже при виде чужого страдания, которое как-то инстинктивно передавалось ему. Нет, мать не поедет в Уджду, он не допустит этого.

Не сказать ли ей о своих опасениях? Не попытаться ли отговорить ее? Увы, он знал заранее, что промолчит и скроет свое беспокойство. К тому же мать, без сомнения, лишь посмеялась бы над ним. А попытайся он настаивать, она ответила бы окриком. Мальчишка! Зачем он вмешивается не в свои дела? Ведь жизнь — это не шутка! Между ним и матерью существовали и другие преграды.