Большой дом. Пожар

Жандармы шли, не глядя ни направо, ни налево. Они полагали, что ведут двух мужчин к себе, туда, где считали себя хозяевами. Однако среди полей, в деревне, в городе и даже в тюрьме — арестованные всюду оставались у себя. Их вели из одного места в другое, но они были в родном краю. Жандармы, конечно, этого не понимали. Они были здесь чужие.

Поэтому, возможно, жандармы так и держались. Вид у них был далеко не гордый. Но в чем же дело? Разве не на их стороне была сила? Да, но какая сила?

Когда эти два крестьянина были брошены в тюрьму, власти взяли под подозрение всех жителей Бни-Бублена. Они полагали, и не без основания, что эти люди действовали не в одиночку, не одни нарушали общественное спокойствие.

— Велико наше терпение! — воскликнул Сид Али.

— Жизнь покажет, что́ у нас изменилось, — сказал Ба Дедуш. — Разве был бы у нас такой разговор, если бы не случилось никаких перемен. Ну, скажите-ка: неужели ничего не изменилось?

Глядя сквозь полузакрытые веки на фигуру старика, казавшуюся черной на фоне яркого солнца, Маамар-аль-Хади нервно произнес:

— Мы хорошо говорим, все хорошо говорят… Даже Ба Дедуш. Только… Только надо быть осторожнее.

— Сердце у нас переполнено, — сказал Бен-Салем Адда, — вот почему мы и говорим. Каждый о самом для себя важном.

— Мы не знаем сами, что болтаем, — возразил Маамар. — А вовсе не говорим о самом важном. Мы говорим… говорим… Нам от этого становится легче, а может быть, просто так кажется…

— Все это довольно безобидно, поверьте! — сказал Азиз Али. — Такая слабость нам простится! Мы готовы также и действовать. И видим зло. Не хуже тебя, если не лучше. Ведь нам достается в первую голову. Кому же знать, как не нам? Но мы любим поговорить. Это не преступление, если не ошибаюсь, а вполне безобидный недостаток; ты должен нас извинить.

— А что мы, феллахи, знаем о добре, о зле? Нам кажется, что мы кое-что делаем и кое-чего стоим. Мы умеем ценить красивые речи, красивые слова, в особенности, если сами их произносим. Тут уж у нас начинает кружиться голова. А в сущности мы никогда многого не стоили…

При этих словах Ба Дедуш даже подскочил. Движением руки он прервал Маамара.

— У нас в деревне так уж повелось, — сказал старейший. — Мы вечно говорим, что ничего не стоим. Как только полевая страда окончена, феллах не находит работы и сидит сложа руки до следующей весны. Вот мы и говорим, что ничего не стоим. И во всем виним себя: мы-де не любим работать.

Повернувшись ко всем остальным, Ба Дедуш, старейший, спросил:

— Не правда ли? — Никто ему не ответил, однако он продолжал: — Какая жизнь у феллаха? С наступлением зимы он укрывается от непогоды в своей хижине или в темной пещере и дрожит от холода вместе со всей семьей. Я думаю, что то же бывает и в других местах — повсюду, где живут крестьяне-бедняки, будь то на севере или на юге, на западе или на востоке. Люди говорят при этом: уж такая у феллаха судьба. А я скажу, что, говоря так, мы оскорбляем жизнь. Друзья мои, мир и без того достаточно оскорблен!

Ба Дедуш вздохнул и умолк. Он бросал вокруг себя гневные взгляды и никак не мог успокоиться.

Остальные феллахи терпеливо слушали; может быть, им нечего было сказать. А может быть, они считали, что к словам Ба Дедуша нечего прибавить.

Ясное дело, каждый из этих людей нуждался в уважении и требовал его от окружающих; он ведь прежде всего имел право на уважение со стороны своих. И это правильно: нельзя ожидать уважения от посторонних, если свой же брат обращается с вами, как с собакой.

Прервав молчание, Ба Дедуш опять заговорил: