Большой дом. Пожар

— То, что ты говоришь, право, не заставит нас изменить мнение. Лучше бы ты сказал все это колонистам. У нас же нет ни сотен, ни тысяч гектаров виноградников или полей пшеницы. На колонистов это, возможно, произведет впечатление, даже наверное произведет. А нам…

— Так, значит, вы заодно с феллахами?

— Нет, мы не с ними.

— Но вы и не против них?

— Нет, мы не против них. Это правда.

— В таком случае это все равно, как если бы вы были заодно с ними.

— Мы уже сказали тебе, что мы не с ними. И не против них.

— Что они нам сделали плохого? — спросил один из крестьян.

Это говорил Бу-Шанак, на этот раз пришла его очередь высказаться. Проработают они у нас один день, — сказал он, — мы им заплатим за этот день. Не работают — не платим. Они не приносят нам никакого вреда.

— И почему бы нам быть против них? Разве они нам не братья? — продолжал Бен-Юб. — А кто пожелает зла своему брату… кто роет яму своему брату, тот сам в нее попадет.

— Но если они объединяются, — возмутился Кара, — так это потому, что у них есть задние мысли. Трудно сказать, что это за мысли, но и нельзя сказать, чтобы их не было. Они желают нам зла, вот все, что я знаю! Они готовят какую-то пакость и в конце концов накликают беду. Если она свалится только на них, что ж, так им и надо. Но они накличут ее на тех, кто не имеет с ними ничего общего. На нас!

Оба крестьянина из Верхнего Бни-Бублена переглянулись.

Ободренный этим, Кара продолжал:

— Чего в сущности хотят эти люди? Они якобы протестуют… У них зуб против кого-то. Правильнее будет сказать, что у них зуб против всех! Готов поклясться в этом. У всех феллахов пусто в брюхе… Что же, по-вашему, пусть творят, что хотят? Тогда мы с ними не управимся. — Кара сиял, торжествовал. — Есть выход, — заявил он. — Можно найти управу на этих людей… Арестовать их надо… если и не всех, то по крайней мере некоторых из них, зачинщиков, главарей. Остальные — это стадо, у них не может быть собственных мыслей. Это бараны. Но главный преступник — Хамид Сарадж: этот тип вбил им в голову разные разности! Наши феллахи — люди простые, безвредные; сами по себе они не додумались бы до зла. Они ягнята, а он ведет их на заклание. Вот что из всего этого получится!

Земледельцы Бу-Шанак и Бен-Юб опять переглянулись. Они улыбались друг другу. Кара тоже стал улыбаться, глядя на них.

— Таких людей, как он, надо арестовать, — подтвердил он. — Да, арестовать! Из-за них вся городская голытьба протянет руку деревенской голытьбе, и они стакнутся. Говорю вам, что это опасно, очень опасно для нас, а вы словно этого не понимаете! Когда же вы наконец очнетесь и перестанете доверять всем и каждому? Лишь бы это не случилось слишком поздно, иначе пробуждение будет тяжким. Это говорю вам я, Кара.

И он пристально взглянул на них.

— Видите ли, — продолжал он, — они на все способны. Красть — это уж само собой. Они всегда были ворами и останутся ими до конца своих дней! Так-то! Да и за дубину могут взяться. И бог знает, еще чего натворят. Станут убивать, уж не сомневайтесь, пойдут и на политические преступления! — воскликнул под конец Кара.

Оба земледельца еще раз обменялись взглядом.

Кара заметил по их выражению, что они расположены его слушать.

Кара продолжал говорить. Он уже не мог остановиться. Он закусил удила. Рассказал им, что такое, по его мнению, политическое преступление. Для крестьян из Верхнего Бни-Бублена это были пустые слова: они даже не знали, что они означают! Кара, очевидно, подразумевал под этим недостаток уважения к властям.

Кара заметил ту же улыбку на лицах обоих соседей.

— А почему ты беспокоишься об этом? Какое тебе дело до властей? — спросил наконец Бен-Юб.

Они улыбались и переглядывались. Кара видел по их глазам, что они довольны, так довольны, что даже взволнованы. Он опять стал повторять те же рассуждения — жалобным голосом и уже без всякой желчности. Он говорил все более и более уклончиво и под конец растерялся.

Мужчины неподвижно стояли на краю поля, на котором Бен-Юб поливал помидоры.

Вода, стоившая дороже золота, беззвучно струилась между посаженными в шахматном порядке оливами. То тут, то там виднелась бледнозеленая листва вишен, поблескивали их гладкие стволы. Порой на грядках слышалось шлепанье, нарушавшее гулкую тишину. Это прыгала жаба, привлеченная запахом свежести. По мере того как струя воды приближалась, все яснее слышался шум, похожий то на сухое потрескивание разгорающегося огня, то на шуршание змеи, ползущей в траве. Это иссохшая земля с жадностью поглощала влагу. Но воду — чистую, прозрачную воду — нельзя было увидеть, заметны были лишь большие черные круги сырости.