Большой дом. Пожар

Другие крестьяне видели эту группу отовсюду: с верхних участков, со склонов гор и с полей, расположенных внизу. Они могли следить за тремя мужчинами издали, не двигаясь и даже не показываясь. «Бу-Шанак, Кара и Бен-Юб, — размышляли они. — Вот как! Они беседуют уже по меньшей мере час. Надо думать, разговор идет интересный. Надо думать, у них времени хоть отбавляй. Но ведь не у Бен-Юба же. Сегодня его очередь поливать. Зато у тех двух — другое дело! По правде говоря… трудно понять что-нибудь».

«Мне хотелось бы знать, очень хотелось бы знать…» — думал Баба, бросивший вскапывать небольшой клочок земли среди скал. Собираясь взяться за поливку после Бен-Юба, он бормотал: «Мне хотелось бы знать, в чем тут дело, честное слово! Вот что, пойду сам посмотрю, клянусь головой пророка».

Покинув свой наблюдательный пост, Баба направился к трем мужчинам. Еще издали он крикнул им:

— Салям, соседи! Все идет как нельзя лучше? Беседуете?

— Салям! Да благословит тебя Аллах! — ответили все трое одновременно и внимательно посмотрели на вновь пришедшего.

Баба подошел ближе.

Затем наступила очередь Иссы:

— Да поможет вам Аллах!

— Да благословит бог и отца твоего и мать, — ответили трое крестьян.

Бен-Юб сказал, обращаясь к тому, кто подошел к ним последним:

— Приветствую тебя, сосед Гутси. Ты еще жив? Тебя не видно было целую вечность.

— Все мы кружимся в водовороте жизни.

Пришли еще двое крестьян — соседи Бу-ль-Касим Наджжар и Мхамед. Верхний Бни-Бублен был в полном сборе.

Тогда Бен-Юб нагнулся и взял из борозды пригоршню земли. Широким кругообразным движением он показал ладонь с этой бурой пылью остальным мужчинам. И произнес тихо, серьезно, голосом, исполненным грусти:

— Придет день, и наши дети потребуют у нас страшного ответа. Они поднимутся, чтобы проклясть нас… Мой взор проникает в будущее. Я вижу своих внуков, справедливо разгневанных, предающих анафеме память предка… Я вижу, они приближаются ко мне, но что такое они говорят? Аллах всемогущий!

Ужасное видение, казалось, потрясло старика, и он погрузился в задумчивость.

— Если вы покинете свою землю… — продолжал он глухо, — ваши дети, ваши внуки и правнуки… все ваши потомки до последнего колена потребуют у вас отчета. У вас не окажется никаких заслуг ни перед ними, ни перед своей страной, ни перед будущим…

Он говорил это перед всеми собравшимися крестьянами Бни-Бублена.

— Разве мы не стали как бы пришельцами в своей собственной стране? Клянусь богом, соседи, я говорю то, что думаю. Может показаться, что мы — иностранцы, а иностранцы — здешние уроженцы. Они всем здесь заправляют, а заодно хотят стать и нашими хозяевами. Завладев всеми богатствами нашей земли, они считают своим долгом нас ненавидеть. Разумеется, они умеют обрабатывать землю, тут ничего не скажешь! И все же эти земли — наши. Но они все были у нас отняты: и вспаханные сохой и вовсе невозделанные. Теперь пришельцы угнетают нас на нашей же земле. Не кажется ли вам, что нас посадили в тюрьму, взяли за горло? Нечем больше дышать, братья, нечем дышать!

Бен-Юб — мужчина, настоящий мужчина. Теперь он уже состарился. Но никто не стал бы отрицать, что он был всю свою жизнь мужчиной и сейчас еще оставался им — человеком храбрым, мужественным, прямодушным, всегда говорившим то, что думает. Сухой, крепкий, с суровым лицом гайдука, он, без сомнения, принадлежал к кулуглы[9]. Его длинные седые усы падали вниз, как концы плети. Правда, он стал землепашцем, однако чувствовалось, что при случае он вновь обретет все повадки дремавшего в нем воина.

Бен-Юб до сих пор еще много работал. Он был из тех, кто высыхает от работы. Никто не мешал ему говорить о том, что было у него на душе; он не мог замалчивать зло, где бы оно ни встречалось. Во всякую погоду его легко было узнать даже издали по широкому красному домотканному поясу, который он несколько раз обертывал вокруг бедер, прихватывая им верх шаровар и полы серовато-голубой куртки. По старинному обычаю, он шел в поле, осматривал посевы и трудился все дни недели. Едва лишь отдыхал несколько минут в пятницу, во время послеобеденной молитвы.

Бен-Юб оглядел по очереди всех соседей, которые не проронили ни слова. Его глаза уже не смеялись; еще недавно блестевшие в них веселые искорки исчезли.

— Тот из вас, кто еще может свободно дышать, пусть скажет об этом, — проговорил он. — Кто еще может дышать?

Он обвел взглядом всех собравшихся. Никто не раскрыл рта. Бен-Юб помрачнел и сказал:

— Да, они каждый день вырывают у нас кусок нашего собственного тела! Остается лишь глубокая рана, из которой уходит наша жизнь. Они сжигают нас на медленном огне, вытягивают у нас все жилы. Лучше надорваться от работы, чем уступить свою землю, чем уйти с нее; лучше умереть, чем отказаться от одной пяди этой земли. Если вы откажетесь от своей земли, она тоже откажется от вас. Вы сами и дети ваши — все вы будете влачить жалкое существование до самой смерти.

Так говорил Бен-Юб в этот предвечерний час. Крестьяне разошлись с чувством гнетущего беспокойства в сердце.

Кара не пропустил ни одного слова из этой проповеди.

V