Большой формат: экранная культура в эпоху трансмедийности. Часть 1

Начало общения Штирлица с Плейшнером происходит среди стеллажей библиотеки. На торцах стеллажей развешаны гипсовые слепки – копии фрагментов античных рельефов и скульптур. Среди них фрагмент Пергамского алтаря, битвы Афины с гигантом Алкионеем. Плейшнер не похож на античного бога, гиганта или хотя бы императора. Слепки оттеняют его угловатые, неуклюжие движения и вид типичного ученого, далекого от внешнего благообразия, а также от власти и физической силы. Но у Плейшнера будет своя битва, без оружия, без эффектных экспрессивных поз для запечатления в скульптуре. Тем не менее, это жестокая битва посреди улицы и в подъезде, битва, в которой он выберет именно античный способ насильственной смерти – самоубийство. Создавая визуальный контраст, «античный» фон одновременно предвещает героизм Плейшнера и внешнее несходство этого героизма с высокой гармонией античной пластики.

В пиршестве художественных решений вне жесткого схематизма совершенно не чувствуется сложная рациональная сконструированность экранного повествования, по сути являющегося лоскутным одеялом. Напротив, возникает кажимость непосредственно развивающегося, свободно текущего, чуть ли не импровизационного киноповествования, даже «самоповествования». Оно следует то ли за стихией развивающихся событий, то ли за спонтанной эмоционально-интеллектуальной деятельностью множества лиц…

Разведчик Второй Мировой в послеоттепельных ритмах

Взаимоотношения Штирлица и времени в изрядной степени парадоксальны. На словах Штирлиц постоянно следит за временем, торопится и дорожит каждой минутой. Но функции интереса к точному времени в разных сценах не одинаковы. В первой серии ему необходимо знать точное время, чтобы приготовиться записывать послание из центра. На неопределенный ответ горничной герой разражается внутренней тирадой: «Счастливая девочка! Она может себе позволить это „около семи“. Самые счастливые люди на земле те, кто могут вольно обращаться со временем, ничуть не опасаясь за последствия».

«Семнадцать мгновений весны» (1973), реж. Татьяна Лиознова

В педантизме героя бывает много показной риторики, необходимой для создания образа «истинного арийца» и профессионала политической разведки. «Ваши часы отстают на две минуты», – строго замечает Штирлиц, отдавая младшему чину шифровку. «Ваши часы отстают на семь минут», – не менее жестко начинает Штирлиц разговор с Мюллером в подвале гестапо.

«Барбара, у меня очень мало времени!» – громко произносит Штирлиц ушедшей на кухню конспиративной квартиры работнице СС. Громко, чтобы продемонстрировать свою деловитость, официальность, но заодно как-то разрядить ситуацию пребывания в одной комнате с готовой разрыдаться Кэт, упредить возможную эмоциональную эскападу с ее стороны. Однако все это – вынужденные, ситуативные реакции и демонстрация грамотного отношения к «мгновениям», не более того.

А между тем, по своему темпераменту и поведенческому ритму Штирлиц – медленный персонаж, если учитывать деление на быстрые и медленные роли, сформировавшееся еще в древнеримском театре [247]. И это же его профессиональное кредо. «Штирлиц никогда не торопил события. Выдержка, считал он, оборотная сторона стремительности. Все определяется пропорциями – искусство, разведка, любовь, политика…» – поясняет авторский голос в девятой серии.

И «команду» соратников Штирлиц подбирает тоже скорее медлительных. «Я успеваю добежать только до половины коридора», – с самоиронией скажет Плейшнер (Евгений Евстигнеев), решая не торопиться в убежище при начале очередной бомбежки.

Действие на протяжении всех серий разворачивается неторопливо, даже замедленно, как бы подстраиваясь под ритмы Штирлица, несмотря на законы авантюрного жанра, склонного к ускорению ритмов и уплотнению событийного ряда. И несмотря на лихорадочные усилия рейха по отстаиванию своих интересов в те дни, когда крах фашизма стал неизбежен. Штирлиц, быть может, даже излишне усерден в сохранении демонстративного спокойствия. У Кальтенбруннера именно оно-то и вызывает недоверие.

Но такой уж человек Штирлиц – «молчун», как характеризует его Мюллер, неторопливый, и, скорее, с английским чувством юмора, с умением острить, сохраняя невозмутимое лицо, что так ценит жизнелюбивый, улыбчивый Шелленберг (Олег Табаков). Диалог между ним и Штирлицем в четвертой серии касается излишнего интонирования реплик адъютантом Гимлера. Как замечает Шелленберг, «он рапортует, словно артист оперетты, голосом из живота и с явным желанием понравиться». Чрезмерная встроенность в текущий момент, излишняя отзывчивость на запросы начальства вызывают раздражение и насмешку. Но это – ритм вёртких лизоблюдов, их могли насмешливо обсуждать и в советских учреждениях брежневского периода, где подобострастных секретарей и референтов всегда хватало.