Большой формат: экранная культура в эпоху трансмедийности. Часть 1

На самом деле, Штирлиц живет в ритмах советского человека эпохи так называемого «застоя», когда большинству рядовых граждан торопиться было, в общем-то, некуда и незачем. Когда глобальные общенародные цели отмерли в ходе практики жизни, а возможности личных завоеваний сделались более чем проблематичными. И когда скепсис могло вызывать именно чье-то рвение по первому зову начальства. Фильм постоянно ищет приемлемые и актуальные соотношения образа главного героя с реальным современником, которого точнее будет назвать человеком поздней советской эпохи, а не советским человеком. Образ Штирлица – динамический микс черт субъекта европейской культуры с манерой поведения, импонирующей интеллигенции позднесоветского периода, с неравномерным присутствием элементов жанрового авантюризма и героики. Как пишет зарубежный автор, «Семнадцать мгновений…» – это «прежде всего отклик на собственные семидесятые» [248].

Случаются ситуации, когда не только Штирлиц, но и его шеф Шелленберг (аттестующий себя как «интеллигентного человека, трезво оценивающего момент»), и некоторые другие персонажи острят и язвят совершенно в духе интеллигенции позднесоветского времени. Их прямая соотнесенность с эпохой выхода фильма на телеэкраны оказывается гораздо важнее принадлежности к разным политическим лагерям в 1940-е годы. Штирлиц: «Сейчас меня занимает больше всего проблема, как можно при помощи физической химии приостановить процесс оглупления масс. Трудно стало работать. Столько развелось идиотов, говорящих правильные слова…» Шелленберг: «Мюллер бессмертен, как бессмертен в этом мире сыск». Генерал в поезде (обнаружив, что у Штирлица тоже есть коньяк и салями): «Значит, мы с вами хлебаем из одной тарелки». Так могли бы сказать и получатели спецпайков в позднесоветский период. Генерал Вольф (на скрытый упрек в его службе в СС, высказываемый представителями американской разведки): «У нас все были в СС». Что звучит также, как звучало бы «У нас все в КПСС». Неочевидная ирония в адрес всей мобилизационной линии тоталитарного государства спрятана в диалоге Вольфа с пилотом на аэродроме Больцана, везущим секретное донесение Гимлеру:

Вольф. – Если вас собьют – на войне все может быть – вы обязаны сжечь это письмо еще до того, как вы успеете отстегнуть лямки парашюта.

Пилот. – Я не смогу сжечь письмо до того, как отстегну лямки парашюта, оттого что меня будет тащить по земле. Но первое, что я сделаю, отстегнув лямки, так это сожгу письмо.

Детали парашютной амуниции, проза практической жизни, категории технически осуществимого – вот что кладет предел требованиям самоотвержения и «беззаветного служения». Пилот неявно раздражен тем, что генерал не принимает в расчет простых практических нюансов. Пора об этих нюансах напомнить, опустить высшее руководство на землю. И если поведение пилота не по-советски свободно, то поведение Вольфа в данной сцене смахивает на стилистику именно советской командности без учета материально-практической стороны жизни.

Соотношение чужого прошлого общественно-государственной машины со своим настоящим такой машины проявляется как бы ненароком, случайно, как «ляпы» – то ли авторов, то ли самих действующих лиц.

Жизнь накануне краха отжившей государственной системы – вот актуальная тема. На протяжении всех серий разворачивается спектр отношений к данной ситуации разных лиц. Тем самым, реалии Германии 1945 года обретают черты универсального образа – недемократическое государство в эпоху своего кризиса. Если посмотреть на «Семнадцать мгновений весны» в этом ракурсе, то фильм не столько повествует о последних месяцах Второй Мировой войны, сколько непроизвольно выражает предвидение заката советского государства. Этот закат начнется через десять с небольшим лет после выхода «Семнадцати мгновений…»

Трикстерство в берете и без него. Играя другого себя…

Кажется, что именно Мюллер со своей манерой общения привносит в происходящее некоторый элемент игры и трикстерства. Леонид Броневой ведет роль на мимических и эмоциональных контрастах. То он скучный и безжалостный, то он свойский и даже лиричный, злобно-напряженный – и тут же веселый и открытый. Мюллер купается отнюдь не в своем ремесле, но в динамике собственных преображений. Их непредсказуемость и производит эффект могущества Мюллера, на самом деле весьма сомнительного. Ему хотелось бы считаться демонической персоной. На лесть Штирлица Мюллер тут же реагирует одобрительно: «Приятно, когда тебя считают дьяволом. Люди умирают, память о них остается. Пускай даже такая память».