Большой формат: экранная культура в эпоху трансмедийности. Часть 1

Разрушенная и разрушаемая приватность, невозможность выйти из игры наблюдаемых и наблюдателей, прослушивающих и прослушиваемых, невозможность отвлечься от функционирования ради простого получения никем не санкционированных эмоций – к этой теме то и дело возвращается фильм. «Прежде всего, мы забыли себя, как пальто в гардеробе после крепкой попойки на Пасху», – говорит Штирлиц в разговоре с Шелленбергом. И тот, меланхолически согласившись и как бы подыграв элегическому тону Штирлица, тут же реагирует на излишнюю прочувствованность замечания: «Признавайтесь, давно перестали писать стихи?» А дело в том, что Штирлиц произносит эту фразу не совсем как штандартенфюрер, но и как Максим Максимович Исаев.

Антагонисты Штирлица также проявляют «чисто человеческие» подавленные потребности. Убийство Рольфа и Барбары становится для Мюллера поводом к застолью с двумя старыми сыщиками на конспиративной квартире гестапо. Забыты едва остывшие трупы и отодвинута на время необходимость искать сбежавших Хельмута и Кэт. Мюллер сидит за столом и просто выпивает в теплой компании своих, кого он может не стесняться и не опасаться. Это совсем не то же самое, что перекусывать в пыточной камере гестапо, выпивать коньяк дома у Штирлица или в кабинете Кальтенбруннера. Тоска по приватности универсальна и тем более концентрирована в воздухе фильма, чем чаще в кадре крутятся катушки магнитофонов.

Восьмая серия: Эдит Пиаф и внереалистический паттерн времени

В восьмой серии после первого титра времени – 15 III 1945, 7 часов 22 минуты – произойдет множество событий, в том числе попытка Штирлица добраться до Кэт, включение военной кинохроники, и, наконец, сцена переговоров генерала Вольфа в Берне, в Швейцарии, в особняке специального ведомства США. Так чем же были 7 часов 22 минуты 15 марта?

Как и во многих прочих случаях, это была фиксация старта некоего событийного вектора, а точнее, целого букета событийных векторов, уследить за которыми очень сложно. Мы можем хотя бы частично отслеживать их развитие исключительно благодаря условности времени в кино, его сжатости, его купюрам и монтажной эквилибристике. Титры существуют в «Семнадцати мгновениях…» совершенно не ради обозначения точного времени, а для атмосферы важности самого концепта времени, гораздо более значимого, нежели нюансы текущего временного потока и динамики персонажей в нем.

Обсуждение будущего проходит лейтмотивом через все серии. Это не «далекое далеко» и не «светлое будущее», но вполне реально достижимая и близкая катастрофа, ее последствия, подробности и варианты преодоления. Так что будущее демифологизируется, его можно не только представить, но как бы даже потрогать, самим поучаствовать в его воплощении. В поезде Штирлиц беседует с генералом, высказывающим веру «в скорую гибель всех нас». В Берне ведутся переговоры Вольфа и Даллеса о будущем Германии и ее роли в спасении от большевизма в Европе – тут внимательная часть аудитория могла подойти к размышлению о том, что нынешнее настоящее могло бы выглядеть совершенно по-другому, если бы не… Сами дискуссии о послевоенном будущем Европы подразумевали новую тему для индивидуальной рефлексии о многовариантности возможного мироустройства. Современностью Европы со странами СЭВ станет лишь один из вариантов развития истории.

Мюллер опустит разговоры о будущем на прозаическую почву и нарисует свое видение желательного личного спасения: «Помните: Мюллер, гестапо – старый уставший человек. Он хочет спокойно дожить свои годы где-нибудь на маленькой ферме с голубым бассейном».

Не сложно разворачивать рефлексию о будущем фашизма, отношение к которому у аудитории вполне определенное, однозначное. Куда сложнее нарисовать картину того, чем в действительности ознаменуется долгий мирный период. Ощущая всю сложность отношения аудитории 1970-х годов к советскому настоящему в ряде стран Европы, авторы фильма не дают Штирлицу больших пафосных монологов о предстоящем политическом переустройстве мира. Героя пуще всего берегут от возвышенных речей на идеологические и политические темы.

Но ведь заманчиво создать ощущение, что Штирлиц способен мыслить масштабно и в чем-то предвидеть будущее мира. Предвидеть так, чтобы авторы фильма не перестали нравиться себе, но и цензуре. И чтобы образ предстоящих перемен не заставил отшатнуться от фильма зрителей, настроенных критически к современности советского социалистического сообщества.