Большой формат: экранная культура в эпоху трансмедийности. Часть 1

Для выполнения непростых задач используется разговор об искусстве. Радио в машине Штирлица передает песни Эдит Пиаф. Возражая пастору, осуждающему Эдит Пиаф за то, что она в песнях изъясняется так, как «говорят на рынках», Штирлиц замечает: «Эта певица переживет себя. Ее будут помнить и после смерти». Это и есть его знание и его правда, которая совпадает с позициями сколько-нибудь культурной аудитории второй половины ХХ века, когда песни Эдит Пиаф уже стали классикой. В 1945 году «Milord» и «Non, je ne regretted rien», звучащие по радио, еще не были написаны. Это песни второй половины 1950-х годов. Советские зрители могли этого не знать, а те, кто знал, могли не принимать во внимание. Но если иметь в виду реальные даты написания звучащих в серии песен, то Штирлиц действительно волшебным образом предвидит развитие культуры и как бы даже слышит его и дает послушать другим. Он – радио будущего, способное улавливать то, что не звучало еще нигде.

В результате тематических перебивок с политики на искусство возникает образ абстрактного будущего времени, близящейся исторической эпохи, основанной на общеевропейских гуманистических и эстетических ценностях. По ощущению «Семнадцати мгновений…», эти ценности могут жить и возрождаться в любые времена, в том числе и в эпоху фашизма. Большое искусство – то современное, что рано или поздно обретет статус вечно актуального, – вот связующая нить эпох и хранитель человеческой духовности. Французская популярная культура как символ свободной культуры, не ангажированной государственной машиной, – универсальная ценность и носитель вечных приоритетов. Так получается согласно Штирлицу и «Семнадцати мгновениям…». Надо сказать, даже в начале XXI века апелляция к популярному искусству, к одной из его эстетических вершин, звучит весьма убедительно, учитывая разочарованность во всех политических доктринах и идеологиях. Тогда же, в 1970-х, это было весьма современно, отечественная аудитория любила французскую эстраду и французское развлекательное кино.

Как и многие другие эпизоды, переправка пастора Шлага в Швейцарию построена вопреки ожидаемым клише авантюрного повествования. В чисто жанровом фильме в этой сцене счет бы шел на минуты, персонажи сталкивались бы с неожиданными затруднениями и опасностями. Зрителей заставляли бы напряженно отслеживать сопротивление персонажей этим затруднениям и ставили бы перед открытым вопросом – удастся ли, получится ли, успеют ли… Ничего этого и в помине нет в «Семнадцати мгновениях…» Весь фрагмент используется как повод для выпадения из сиюминутного настоящего.

На этом событийном отрезке ведется весьма напряженное моделирование образа времени. Старт вектора – 15 III 1945, 17 часов 50 минут. Штирлиц везет пастора Шлага к «окну» на границе со Швейцарией. От разговора об Эдит Пиаф Штирлиц переносится в воспоминания о Париже. Следуют кадры французской военной кинохроники. Закадровый голос подключает нас к воспоминаниям Штирлица о Франции, о Сопротивлении. Далее эпизод с пастором продолжается без всякой новой фиксации времени. Тем не менее, совершенно ясно, что мы проваливались в историческое прошлое, в большое время Второй мировой войны. Заодно этот провал обозначает существенную длительность езды к границе – Штирлиц говорил о двух часах пути.

Это подчеркнуто светлый эпизод – горы, простор, снег. Если учесть, что Штирлиц везет пастора к границе не меньше двух часов, к моменту надевания лыжных ботинок должно было если не стемнеть, то хотя бы начать смеркаться. Однако ничто не говорит о приближении вечера. Пастор движется навстречу светлому дню – надежде, свободной Европе, движется, эмоционально заряженный Штирлицем… Стоп, а в чем заключается эта заряженность и на что она должна подвигнуть?

Штирлиц не был избыточно откровенен с пастором, тот так и не знает, с кем имеет дело, для чего нужен и чему будут служить его переговоры. В машине Штирлиц довольно сумрачно предупреждал пастора о прямой зависимости жизни его сестры и племянников от жизни Штирлица и умения пастора молчать под пытками. В глазах Шелленберга пастор – и подавно лишь пешка в симуляции заговора внутри гитлеровского правительства. Пешка, которую следует своевременно устранить. Честный и бесхитростный пастор испытывает косвенное давление недосказанностью и перспективой попадания в подвалы гестапо; его человеческая позиция подвергается двойной и даже тройной манипуляции. Все это никак не оптимистично, слишком замысловато, эмоционально неоднозначно. Визуальный же ряд с нескончаемо светлым солнечным днем и искрящимся снегом приглушает эту запутанность и мучительный драматизм ситуации, когда будущее Европы доверяется человеку, чье индивидуальное будущее висит на волоске.