Большой формат: экранная культура в эпоху трансмедийности. Часть 1

Конечно, сегодняшний читатель и зритель узнает в этом фрагменте пушкинского текста чисто кинематографический прием. Мелькание примет тогдашней Москвы, случайность перечислений, узнаваемость деталей, ощущение передаваемой скорости экипажей… Здесь в качестве неостановимого потока представлены зрительные впечатления неофита, впервые въезжающего в Москву, на «ярмарку невест». И совсем неважно, чьими глазами Пушкин передает этот поток впечатлений – Тани, сопровождающих ее родственников, отвлеченного рассказчика, самого автора… Гораздо важнее, что в этот поток впечатлений органично включен читатель романа, к которому так часто обращается автор. Более того, не будет преувеличением сказать, что в этот поток впечатлений, рассуждая с современной точки зрения, включен и воображаемый зритель этой движущейся картины, к которому подспудно апеллирует автор романа [85]. Не забудем того, что за потоком зрительных впечатлений автора, его героев и читателей-зрителей стоит поток самой действительности, несущейся навстречу ларинскому обозу.

Иронически комментируя пушкинский перечислительный метод узнавания действительности, Андрей Синявский устами своего ролевого героя Абрама Терца констатировал: «В его текстах живет первобытная радость простого называния вещи, обращаемой в поэзию одним только магическим окликом. Не потому ли многие строфы у него смахивают на каталог – по самым популярным тогда отраслям и статьям? <…> Пафос количества в поименной регистрации мира сближал сочинения Пушкина с адрес-календарем, с телефонной книгой по-нынешнему…» [86]. Это свойство творчества Пушкина он еще назвал «жадностью к исчислению всех слагаемых бытия», приобретающей характер «небрежной эскизности и мелькания по верхам» [87].

Надо признаться, что подобных эпизодов в романе очень много. Вот описание самого обоза:

Отъезда день давно просрочен,
Проходит и последний срок,
Осмотрен, вновь обит, упрочен
Забвенью брошенный возок.
Обоз обычный, три кибитки
Везут домашние пожитки,
Кастрюльки, стулья, сундуки,
Варенье в банках, тюфяки,
Перины, клетки с петухами,
Горшки, тазы et cetera,
Ну, много всякого добра.
И вот в избе между слугами
Поднялся шум, прощальный плач:
Ведут на двор осьмнадцать кляч <…>

Процесс сборов, предотъездная суета, погрузка всяческого деревенского скарба создает движущийся образ русской жизни 1820-х годов и в то же время – провинциального русского сознания, заполненного хозяйственным хламом. Все это беспорядочное перечисление «всякого добра» создают ощущение «потока» вещей, человеческих отношений и грядущих событий «ярмарки невест», на которую должны отвезти Татьяну Ларину. Впрочем, и творческое сознание самого автора романа легко предстает в текучей форме. Вот хотя бы один возможный пример авторского лирического монолога, представляющий настоящий поток сознания, скользящий по всем событиям, обстоятельствам, причинам и следствиям, ни на чем не останавливаясь надолго и не приводящий лирическое «я» автора ни к каким определенным выводам и результатам:

Но грустно думать, что напрасно
Была нам молодость дана,
Что изменяли ей всечасно,
Что обманула нас она;
Что наши лучшие желанья,
Что наши свежие мечтанья
Истлели быстрой чередой,
Как листья осенью гнилой.
Несносно видеть пред собою
Одних обедов длинный ряд,
Глядеть на жизнь как на обряд
И вслед за чинною толпою
Идти, не разделяя с ней
Ни общих мнений, ни страстей.