Большой театр. Секреты колыбели русского балета от Екатерины II до наших дней

„Ты знаешь, — сказал он, — я почувствовал что-то неприятное в этом разговоре и в приглашении директора. Ты не мог бы сходить туда и рассказать мне, что происходит?“ Я пообещал, что приду в театр, но вернусь, чтобы отвезти его на перрон. Шостакович возразил: „Не надо везти меня на вокзал. Зачем так спешить? Прибереги слезы для будущих расставаний“.

Когда я приехал в Большой, то узнал, что на представлении будут присутствовать члены Политбюро и сам Сталин. Все прошло гладко, но в антракте перед сценой свадьбы Катерины, оркестр (особенно трубачи) стал вести себя неестественно и играл чересчур громко (думаю, партия труб в тот день была усилена). Я случайно взглянул в ложу руководителя театра и увидел, как туда входит Шостакович. Его вызвали после третьего действия, он был бледен как простыня и покинул сцену после короткого поклона. Я встретил его за ложей, Дмитрий был все так же бледен и сказал: „Пойдем, Левон, нужно быстро уходить. Я уже должен быть на вокзале“.

По пути он никак не мог успокоиться и раздраженно спросил: „Скажи, почему оркестр так громко играл? Почему Мелик-Пашаев так раззадорился в антракте и в следующей сцене? Это такой чрезмерный армянский шашлычный дух? Должно быть, чиновники в ложе оглохли от шума. Чувствовало мое сердце, что этот год, как и все другие високосные, принесет мне новые неудачи“»[580].

Он оказался прав. Композитора подставили, и тот все понял. Неудивительно, что ночь после представления в Архангельске Шостакович провел с бутылкой водки. Кремль нанес ему удар двумя статьями в «Правде». Они вышли без указания авторства, что означало, что текст спустили свыше, а напечатали их на машинке трусливого журналиста по имени Давид Заславский по инструкции нового Комитета по делам искусств. Эта «мега-администрация» была создана 17 января 1936 года по распоряжению ЦК и Совета народных комиссаров СССР[581]. Главный председатель Платон Керженцев был 54-летним карьеристом и знатоком пропаганды, цензором и биографом Ленина[582]. Он взял на себя ответственность за уничтожение формализма в искусстве и с особенным пристрастием начал несколько кампаний против осужденных «врагов народа», жертв репрессий.

По приказу Керженцева Заславский осудил гордость Шостаковича — оперу «Леди Макбет Мценского уезда» и балет «Светлый ручей», нравившийся композитору куда меньше и ставший поводом для самоосмеяния. Разгромная статья была запланирована на 28 января и появилась на третьей странице «Правды» под заголовком «Сумбур вместо музыки». Она была хорошо написана в отличие от остального однородного и отупляющего содержимого газеты и сосредотачивалась на желании музыканта возбудить «извращенный вкус буржуазной аудитории дерганой, ревущей и неврастенической музыкой». О сюжете или идеях, стоящих за хаотичным «скрежетанием и писком» было сказано немного, потому что текст должен был напугать читателей. Шостакович переусердствовал с «замысловатостью», играя в игру, которая «может закончиться очень плохо»[583].

Следующая обличающая публикация появилась 6 февраля, также на третьей странице под названием «Балетная фальшь». Она была направлена скорее против Лопухова, чем Шостаковича, и разрушила карьеру хореографа. Кроме того, критика спровоцировала начало конца Мутных, назначившего балетмейстера на пост художественного руководителя Большого балета. В «Светлом ручье» тот попытался совместить классические и народные танцы, включив несколько композиций с персонажами из города и из колхоза, исполнявшими один и тот же номер в разных стилях. Эта попытка в статье была проигнорирована, как и интересный сюжет, включавший танец комбайнов, танцовщика в костюме собаки на велосипеде и другие шуточные сценки. В нем были «куклы», а не драматически убедительные актеры, и они не могли показать чудеса ускоренной коллективизации. Стахановца Шостаковича обвинили в лени. Ему стоило поехать в Краснодар, чтобы лично увидеть достижения крестьян и пастухов. Вместе с Лопуховым композитор обязан был воспеть радость строителей коммунизма в сценарии, а не делать его тривиальным. «Серьезная тема требует серьезного подхода, добросовестного исполнения. Богатые источники для творчества в народных песнях, танцах и играх должны были раскрыться перед авторами балета, перед композитором»[584].

Шостакович посчитал цензуру своих работ в «Правде» страшной угрозой жизни и пытался через Керженцева добиться приема у Сталина, чтобы узнать, каким образом может исправиться, как начать личную «перестройку», но встреча так и не состоялась[585]. Композитору пришлось пройти идеологическое перевоспитание в ЦК и найти способ реабилитироваться без аудиенции у Великого Садовника, Великого Вождя и Учителя, Великого Человека. Он написал Соллертинскому 29 февраля 1936 года: «Я в отчаянии сижу дома. Жду звонка»[586], но никто так и не позвал его в кабинет генсека. Музыкант восстановил силы, но случившееся плохо сказалось на нем.