Большой театр. Секреты колыбели русского балета от Екатерины II до наших дней

Александр II, дедушка Николая, взошел на престол под фейерверки, запущенные в его честь, а также одновременно с открытием Большого после реконструкции. По случаю восхождения на престол Николая светили «сотни электрических огоньков» — посланников из мира духов, как казалось Кшесинской, наблюдавшей за ними из окна номера в отеле. Выключатель, зажигающий огоньки, был спрятан в букете цветов, преподнесенных царице в Кремлевском дворце на закате. «Он послал сигнал Московской электростанции, — рассказывала брошенная императором балерина, — после чего все осветилось. Я пошла было полюбоваться, но вскоре передумала: пробраться сквозь наводнившую улицы толпу представлялось решительно невозможным. Но мне удалось насладиться главной частью иллюминации Кремля»[391]. Как и сотни иностранных репортеров, танцовщица, должно быть, ощущала странный разрыв между современным электрическим блеском, создаваемым «огромными иллюминированными фонтанами», и «беспорядочными средневековыми пейзажами» Москвы. Целью подобных излишеств было облагородить бедняков. Лишения и невзгоды никогда еще не смотрелись так хорошо. Замызганные простолюдины, стоявшие в очередях, чтобы бросить копейку в чаши для пожертвований, обрели, по мнению графа Владимира Ламздорфа, «возвышенный ореол истинного достоинства и величия»[392].

Однако потом произошла катастрофа: в отсутствие достаточного количества полицейских массовые гуляния, проходившие на северо-западе Москвы на Ходынском поле, закончились давкой, унесшей жизни более 1300 человек. Полиция не смогла сдержать натиск толпы, пытавшейся продвинуться к лавкам, где раздавали эмалированные коронационные кружки (в которых, по слухам, были золотые монеты), а также колбасу, имбирные пряники и пиво. Гулявшие застревали в канавах, вырытых, чтобы направлять людей к киоскам, и их просто растаптывали. Однако огромные человеческие жертвы лишь «омрачили» торжества, по словам личного камердинера царицы, и, несмотря на некоторые колебания ближнего окружения царя, не остановили Николая II от посещения грандиозного бала в ту же ночь[393]. Это было спорное решение и недоброе предзнаменование.

Павел Пчельников, директор Московских Императорских театров до и после коронации Николая II, жаловался на то, что Москва — «глупый город», «город только на словах» и «слишком большая игровая площадка для собак». Старомодный бюрократ с тремором головы, он представлял собой типаж руководителя, из-за которого спектакли начинают лишь после того, как он займет место и подаст сигнал под звон своих медалей. Когда-то нарочитое, его пренебрежение балетом постепенно слабело, по мере того как он все больше бездельничал и распространялся в официальных письмах обо всем, кроме работы. Пчельников писал о приобретении «двухколесного велосипеда» как «хорошего средства передвижения для тех, кто не любит ходить пешком», об «изменениях в освещении с приходом осени», о гриппе жены, о дочери, рожденной вне брака, нехватке сельтерской воды, гордости за то, что научился печатать, и страхе, что чрезмерное использование пишущей машинки «Ремингтон» в переписке с императорским двором может оскорбить тех, кто отстает от технического прогресса[394]. Его забота об артистах сводилась к тому, что директор не хотел сообщать им плохие новости: один раз попросил оплачиваемый больничный, чтобы отвертеться от этой задачи, из-за чего люди остались на своих должностях[395]. В докладе о самоубийстве врача Большого театра Пчельников превзошел сам себя по степени безразличия. (Он имел «честь сообщить» Всеволожскому, что Александр Живаго, доктор, а также внештатный сотрудник, «повесился в собственной квартире».)[396] Директор высоко ценил оперы Чайковского, особенно «Пиковую даму», но оставлял без внимания его балеты, или даже сам этот вид искусства в целом, если не считать возмущения расходами на приезд итальянских артисток в Москву. Он отметил, что уход композитора ознаменовал конец эпохи, но не уточнил, кто мог прийти ему на смену.