Большущий

– Три доллара! – высокий мальчишеский голос сорвался на последнем слоге. Все рассмеялись.

– Три, три, три, три, три! Три – раз!

– С половиной, – Первюс де Йонг.

– Три шестьдесят.

– Четыре, – де Ро.

– И десять.

Голоса мальчика больше не было слышно.

– Хватит, не надо! – прошептала Селина.

– Пять! – Первюс де Йонг.

– Шесть! – Де Ро, красный как рак.

– И десять.

– Семь!

– Там всего лишь сэндвичи с вареньем, – в панике прошептала она де Йонгу.

– Восемь! – Йоханнес Амбюл пошел в разнос.

– Девять! – Де Ро.

– Девять! Дают девять! Девять, девять, девять! Кто больше?

– Пусть он забирает. Кексы не очень хорошо поднялись. Не надо…

– Десять! – сказал Первюс де Йонг.

Баренд де Ро пожал могучими плечами.

– Десять, десять, десять! Кто скажет одиннадцать? Кто скажет десять пятьдесят? Десять, десять, десять, джентльмены! Десять – раз! Десять – два! Продано! За десять долларов Первюсу де Йонгу. Хорошая цена!

Адам Омс протер лысую голову, щеки и вспотевшую ямку на подбородке.

Десять долларов. Адам Омс знал, как знали и все вокруг, что это была не просто сумма в десять долларов. Никакая корзинка с едой, даже если бы в ней лежали язычки соловьев, золотые яблоки Аталанты [9] и редчайшие вина, не могла бы стать адекватной компенсацией за потраченные десять долларов. Они означали пот и кровь, труды и невзгоды, многие часы под палящим полуденным солнцем прерии, неизбежную тяжкую работу под проливными дождями весной, беспокойные ночи на чикагском рынке, в которые удается выкроить для сна без крыши над головой лишь пару часов, мили утомительного пути по избитой неровной дороге от Верхней Прерии до Чикаго – то в грязи по ухабам, то в пыли на ветру, когда ничего не видно из-за летящего в глаза песка.

На аукционе Кристи при продаже какой-нибудь миниатюры за миллион не возникает такой глубокой тишины, а потом, следом за ней, таких полных драматизма разговоров.

Они съели свой ужин в углу зала. Селина открыла коробку и вынула оттуда фаршированные яйца, слегка осевшие кексы, яблоки и тонко-тонко нарезанные сэндвичи. Верхняя Прерия, Нижняя Прерия и Новый Гарлем холодным оценивающим взором глядели на скудную пищу, извлеченную из обувной коробки с красной ленточкой. Селина протянула Первюсу сэндвич, который показался микроскопическим на его громадной лапе. Неожиданно все ее переживания и неловкость улетучились, и она рассмеялась – не громко, истерически, а весело, по-детски. Селина впилась своими белыми зубками в один из этих нелепых сэндвичей и посмотрела на Первюса, ожидая, что тот тоже рассмеется. Но он молчал. Вид у него был совершенно серьезный, а голубые глаза, не отрываясь, смотрели на лежащий на ладони кусочек хлеба. Чисто выбритое лицо покраснело. Он откусил немного и принялся сосредоточенно жевать. «Боже, какой он милый! Такой большой и милый! А мог бы сейчас есть утиную грудку… Десять долларов!» – подумала Селина, а вслух сказала:

– Почему вы это сделали?

– Не знаю. Не знаю. – И потом, подумав: – Вы были такая маленькая. А они над вами смеялись. Веселились.

Он говорил совершенно искренне, его голубые глаза не отрывались от сэндвича, а лицо стало еще краснее.

– Но чтобы выкинуть десять долларов, такая причина представляется очень неразумной, – строго сказала Селина.

Казалось, он ее не услышал. И продолжал жевать, переключившись на кекс. И вдруг сказал:

– Я почти совсем не умею писать, могу только подписаться, и все.

– А читать?

– Немножко, по складам. Хотя на чтение у меня времени нету. Но, наверно, хотел бы. И арифметика. Кое-как считаю, но парни на рынке все лучше меня. Так здорово вычисляют в голове: раз – и готово!

Селина наклонилась к нему:

– Я вас научу. Научу.

– Как это научите?

– По вечерам.

Он перевел взгляд на свои огромные огрубелые руки, потом поднял глаза на нее:

– Как же мне вам платить?

– Платить? Не надо мне платить!

Она была искренне возмущена.

– Вот что я вам скажу. – Он просиял от пришедшей в голову идеи. – Я живу по соседству со школой, рядом с Баутсами. Могу по утрам растапливать вам в школе печку. Насос могу разморозить и ведро воды принести. В этом месяце, в январе и в феврале, даже в начале марта. Я ж в город сейчас не езжу из-за зимы. Буду печь вам топить. До весны. И приходить, может, три раза в неделю, по вечерам к Полам. Чтоб учиться.

Он казался ей таким беспомощным, робким и огромным. А из-за своего роста еще более несчастным. Селина почувствовала прилив нежности к этому человеку – нежности одновременно безличной и материнской. «Боже, какой милый! – снова подумала она. – Большой, беспомощный и милый! К тому же такой серьезный! И смешной».

Он действительно был серьезный и смешной. С нелепым кексом в большой ручище, с огромными, как у быка, глазами, с залитым краской лицом и наморщенным от беспокойных мыслей лбом. Вдруг она рассмеялась негромко и весело, и он, после смущенной паузы, добродушно подхватил ее смех.

– Три раза в неделю, – повторила Селина. И добавила, совершенно не догадываясь, к чему это приведет: – Конечно, мне будет очень приятно. Очень, очень приятно.

6