Большущий

Эти три вечера пришлись на вторник, четверг и субботу. У Полов ужин заканчивался в половине седьмого. Первюс приходил в семь, в чистой рубашке, с расчесанными блестящими волосами. Он стеснялся, вечно ронял шляпу, натыкался на стулья и при этом имел очень торжественный вид. Селине было и жалко, и смешно. Вот если бы он бушевал и хорохорился! Такой человек заставляет мир обороняться. Тихий великан его обезоруживает.

Селина доставала «Грамматику» Макбрайда и «Арифметику» Даффи, и они вместе начали делать разбор глаголов, оклеивать стены, выкапывать водоемы и извлекать квадратные корни. На покрытом клеенкой кухонном столе, вокруг которого сновали все чада и домочадцы Пола, учиться оказалось невозможно. Поэтому Якоб разводил огонь в гостиной, и они удобно устраивались там, ученица и ученик, поставив ноги на никелированную решетку у топки.

В тот день, когда Селина давала первый урок, Рульф весь ужин смотрел на нее исподлобья, а потом исчез в своей мастерской, откуда сразу раздались стук молотка, визг пилы и прочий строительный грохот. Они с Селиной привыкли проводить вдвоем много времени и дома, и на улице. Катались на коньках на пруду ван дер Сейде, вместе с косичками на сколоченных Рульфом санках катались с горки, тянувшейся от лесов Кейпера до главной дороги. В плохую погоду читали или занимались учебой. Так проходили не только вечера воскресений, но и многих будних дней. Селине очень хотелось, чтобы Рульф исправил грубый деревенский выговор, чтобы узнал хотя бы в общих чертах то, что ей преподавали в элитной школе мисс Фистер. Она, двадцатилетняя, никогда не обращалась свысока к этому двенадцатилетнему мальчику. Мальчик же молча ее боготворил. Селина давно заметила, что Рульф обладает чувством прекрасного, он видел красоту линий, материала, цвета, композиции, что было редкостью для ребенка его возраста. Когда он щупал атласную ленту, смотрел на оранжево-розовый закат, на складки ее красного кашемирового платья или воспринимал ритм прочитанных вслух стихов, на его лице появлялось поражавшее Селину выражение. У нее был потрепанный томик Теннисона. Как-то раз она прочла Рульфу строчку, которая начиналась словами: «Прекрасная Элейн, любезная Элейн, Элейн, о дева-лилия из Астолата». Он тихо вскрикнул. Оторвавшись от книги, она увидела, что глаза его широко раскрыты и как будто светятся на худеньком смуглом лице.

– Что с тобой, Рульф?

Он покраснел.

– Я ничё… то есть ничего не говорил. Повторите, как там сказано: Элейн…

И она снова прочла эти благоухающие строки: «Прекрасная Элейн, любезная Элейн…»

После праздника у Омса Рульф ходил угрюмый и мрачный. Он не ответил, когда Селина спросила его про участие в аукционе. Все же она настаивала, и тогда он сказал: «Просто мне захотелось позлить старого Омса».

С появлением Первюса де Йонга Рульф представлял собой очень трогательное и плачевное зрелище: ревнующий и бессильный в своей ревности мальчик. Селина предложила ему участвовать в их вечерних занятиях трижды в неделю, фактически даже настаивала, чтобы он стал ее учеником в классе, организованном у печки в гостиной. В день, когда Первюс де Йонг впервые пришел заниматься, Мартье сказала сыну:

– Рульф, ты тоже сиди с ними и учись. Тебе полезно будет учиться по книжкам, как говорит учительница.

Клас Пол тоже одобрил эту идею, поскольку денег не требовалось и, что особенно важно, вечерняя учеба никак не мешала работе на ферме.

– Конечно, учись, – сделав широкий жест, разрешил он.

Но Рульф отказался. И вел себя безобразно – хлопал дверями, свистел, громко шаркал по кухонному полу, непонятно зачем ходил туда-сюда через гостиную на лестницу и с грохотом топал по деревянным ступеням, доводил Гертье и Йозину до ссор и слез, устраивал в доме переполох, спотыкался о собаку, после чего визг испуганного животного присоединялся к общему гвалту. Селина пришла в отчаяние. В таком шуме невозможно было вести урок.

– Такого никогда раньше не было, – почти со слезами уверяла она Первюса. – Не понимаю, что с ним стряслось. Просто ужас!

Первюс поднял спокойный взгляд от грифельной доски и улыбнулся:

– Все хорошо. У меня дома очень тихо. Вечерами. В другой раз будет лучше. Вот увидите.

На следующем занятии действительно стало лучше. После ужина Рульф исчез в своей мастерской и не выходил оттуда до ухода де Йонга.

Было что-то в этой гигантской фигуре, старательно склонившейся над грифельной доской с неуклюже зажатым в огромных пальцах карандашом, что странным образом трогало Селину. Она прямо терзалась от жалости. Если бы Селина понимала, какое чувство сродни этой жалости, то, возможно, забрала бы у него грифельную доску, дала бы вместо нее блокнот, и вся жизнь ее сложилась бы иначе. «Бедный парень, – думала она, – бедный парень». Она упрекала себя за то, что смеется над его детской серьезностью.