Большущий

Селина в бессилии ударила кулаком по колену. В тот раз они чуть было не поссорились. Могло бы показаться, что Первюс выиграл спор, потому что прошло два года, а западный шестнадцатый участок все еще оставался болотисто-глинистой кашей и дохода не приносил. Все так же старый дом, обшарпанный и облезлый, глядел своими окнами на густые ивовые заросли вдоль дороги.

В ту ночь они спали в одной из двадцатипятицентовых меблирашек. Вернее, спал Первюс. Его жена лежала и слушала городские звуки, ставшие для нее совсем непривычными, и смотрела в фиолетово-черный прямоугольник открытого окна, пока он не посерел. Не исключено, что она немного поплакала. Но утром Первюс мог бы заметить (если бы он вообще имел привычку замечать), что красивая линия ее подбородка все так же тверда, и за этой твердостью неизбежно маячат покраска, дренаж, гумус, поташ, фосфорная кислота и две лошади в повозке.

Она поднялась вместе с Первюсом, когда еще не было четырех, и с радостью покинула душную комнатенку с запачканными и потрепанными зелеными обоями, шаткими кроватью и стулом. В закусочной на первом этаже они выпили по чашечке кофе и съели по кусочку хлеба. Селина ждала, пока муж сходит на конюшню. Ночному сторожу было заплачено еще двадцать пять центов, чтобы он присмотрел за телегой с товаром, которая стояла в одном ряду с сотней других. Едва наступил рассвет, началась торговля. Селина следила за ней с сиденья телеги и решила, что способ продажи еды, добытой Первюсом столь тяжким трудом, когда у него уже не разгибалась спина и немели руки, до нелепости не продуман и пагубен. Но мужу ничего не сказала.

В силу сложившихся обстоятельств она в первый и второй год замужества занималась только хозяйством. Первюс объявил, что его жена никогда не будет работать в поле, как многие жены и дочери Верхней Прерии. Живых денег в доме практически не было. В мае, июне, июле и августе Первюс за работу на своих полях еле-еле выплачивал Яну Стену ежемесячное жалованье, хотя тому причиталось совсем немного, поскольку всем было известно, что работник он никудышный и, кроме того, «дурачок». За эти два года Селина многое поняла, но говорила мало. Дом она содержала в чистоте и порядке – ни конца ни краю не было этой тяжелой работе, – но при всем том она удивительным образом умудрялась выглядеть свежо и опрятно. Теперь она понимала, почему у Мартье такая поношенная одежда, измученное лицо, тяжелая быстрая поступь и ни минуты покоя. В июле она отказалась от идеи горшков с цветами. Если бы верный Рульф не ухаживал за теми, что они с такими большими надеждами высаживали вместе на клумбах перед домом, то и они зачахли бы из-за небрежения.

Рульф приходил к ним часто. В доме Селины он находил спокойствие и тишину, чего никогда не было у Полов с их вечным шумом и гамом. Чтобы сделать жилище уютным, Селине пришлось пощипать свой небольшой, но ценный банковский счет – те четыреста девяносто семь долларов, что оставил ей отец. Но у нее все еще хранился бриллиант чистой воды, зашитый в подол старой фланелевой нижней юбки. Однажды она показала его Первюсу.

– Если его продать, может, нам хватит денег на гончарный дренаж.

Первюс взял камень, взвесил его на своей огромной ладони и прищурился, как делал всякий раз, когда говорил о вещах, в которых ничего не смыслил.

– Сколько мы за него выручим? Может, долларов пятьдесят. А мне на такое дело надо все пятьсот.

– У меня есть. В банке!

– Ну разве что будущей весной. Сейчас полно дел.

Такие рассуждения показались Селине недальновидными. Но она вышла замуж совсем недавно и настаивать не могла. Она слишком любила Первюса и еще мало разбиралась в условиях фермерской жизни.