Большущий

Дирку восемь лет. Маленький Большущий де Йонг в костюмчике, сшитом его матерью из нескольких мешков из-под фасоли. Загорелый светловолосый мальчик с комариными укусами на не знающих покоя ногах. Никакой мечтательности в характере. Школа с единственной классной комнатой, когда там начинала работать Селина, теперь располагалась в двухэтажном кирпичном здании, очень красивом, и вся Верхняя Прерия ужасно этим гордилась. Владычество ржавой железной печки закончилось с установкой центрального отопления. Дирк ходил в школу с октября по июнь. Первюс был против: что за глупость! С начала апреля по первое ноября от парня была бы большая помощь в поле. Но Селина яростно отстаивала учебу сына и победила.

– Читать, писать и считать – вот все, что должен уметь фермер, – утверждал Первюс. – Все остальное – глупость. Константинополь – столица Турции. Он вчера вечером это учил, а масло-то в лампе стоит недешево. Что хорошего фермеру оттого, что Константинополь – столица Турции? Лучше брюква вырастет?

– Большущий – не фермер-овощевод.

– Ну так скоро им будет. Когда мне было пятнадцать, я уже хозяйничал на нашей ферме.

Селина не спорила. Но внутри у нее накапливались силы для борьбы, которая случится, когда придет время. Ее Большущий – фермер-овощевод, раб этой земли, согбенный, прибитый, измученный ею до такой степени, что в свой час он, как и все остальные мужчины Верхней Прерии, сам станет похож на камни и почву, среди которых ему приходится трудиться!

В восемь лет Дирк не был красавцем, особенно если принять во внимание внешность его отца и матери, – вернее, отца и матери, какими они были в его возрасте. Однако в нем отмечалось что-то «особенное». Его ресницы казались слишком длинными для мальчика. «Ему эта красота не нужна, – говорила Селина, с любовью дотрагиваясь до них, – а вот девочка была бы счастлива иметь такие ресницы». Нос у Дирка тоже вырос с небольшой горбинкой – возможно, наследство от какого-нибудь далекого родственника прошлого века по линии британских Пиков, потомков лихих людей кромвелевской эпохи. И только когда Дирку исполнилось семнадцать-восемнадцать, он вдруг превратился в изящного юношу с аристократической внешностью, в нем чувствовалась неуловимая утонченность и истинная элегантность. А в тридцать Питер Пил, английский портной (на севере Мичиган-авеню), сказал ему, что он единственный человек в Чикаго, который умеет носить английские костюмы так, что его не примешь за обитателя Холстед-стрит. Вероятно, при этих словах Дирк слегка вздрогнул, потому что Холстед-стрит, а точнее, ее западная часть, очень явственно проступала на задворках его памяти.

Селине, владелице фермы, было уже почти тридцать. Работа измотала ее, как в свое время измотала Мартье Пол. Во дворе де Йонгов вечно висела целая выставка постиранных вещей, таких же как те, что много лет назад увидела Селина, въезжая впервые во двор к Полам. Полинялые комбинезоны, юбка, носки, мальчишеские кальсоны, уродливо заштопанные и залатанные, полотенца из грубой холстины. Она точно так же вставала в четыре утра, хватала бесформенную одежду, одевалась, собирала для удобства свои великолепные пышные волосы в узел и закалывала их шпилькой тускло-серого цвета, с которой давно стерся лак. Совала маленькие ножки в бесформенные башмаки, брызгала холодной водой на лицо и бежала к кухонной плите. У нее не было ни минуты для отдыха, работа подгоняла и дышала в спину. Переполненные корзины с приготовленной для штопки одеждой грозили ее задавить. Комбинезоны, шерстяные рубашки, кальсоны, носки. Носки! Скрученные-перекрученные, они лежали в старой рыночной корзине. Бывало, когда поздно вечером она сидела и чинила их, делая огрубевшей рукой быстрые, энергичные стежки – вниз-вверх, вниз-вверх, – носки, казалось, жутко извивались, корчились и вертелись, словно змеи. Ей даже приснилось в кошмарном сне, что ее накрывает, топит, поглощает огромная куча кипящих незаштопанных, непочиненных ночных рубашек, кальсон, носков, передников, комбинезонов.