Большущий

Через полгода Паула Арнольд вышла замуж за Теодора А. Шторма, пятидесятилетнего друга ее отца, главу стольких компаний, акционера стольких банков, директора стольких корпораций, что даже старина Хемпель казался по сравнению с ним отошедшим от дел. Она никогда не называла его Тедди. Никто его так не называл. Теодор Шторм был крупным мужчиной – не то чтобы полным, скорее обрюзгшим. Рост спасал его от полноты. У него было серьезное широкое и бледное лицо, красивые густые волосы, темные, но с сединой на висках. Он очень хорошо одевался, если не считать пристрастие к галстукам таких расцветок, которые скорее подошли бы женщине. Он построил для Паулы городской дом на прибрежном шоссе Лейк-Шор-драйв в районе, известном под названием Голд-Коуст. Здание было похоже на публичную библиотеку, только более сдержанной архитектуры. У них был еще один загородный дом за Лейк-Форест, далеко на северном берегу, спускавшийся к озеру и окруженный несколькими акрами прекрасного, умело ухоженного леса. Там были подъездные аллеи, ущелья, ручейки, мосты, оранжереи, конюшни, беговые дорожки, сады, маслодельни, фермы, фонтаны, обсаженные кустами дорожки, домик лесника (в два раза больше дома Селины). Через три года у Паулы уже было двое детей – мальчик и девочка.

– Все, дело сделано! – сказала она.

Ее брак был большой ошибкой, и она это знала. Ибо война, начавшаяся в 1914 году, всего через несколько месяцев после их свадьбы, принесла огромные доходы бизнесу Хемпеля и Арнольда. Миллионы фунтов американской говядины и свинины отправлялись в Европу. Через два года состояние Хемпеля стало самым большим за всю историю компании. Паула с головой ушла в работу по оказанию помощи «истекающей кровью Бельгии». В ней участвовал весь Голд-Коуст. Красавица миссис Шторм руководила сбором помощи «истекающей кровью Бельгии» в своем магазине подарков. Дирк не видел ее много месяцев. Неожиданно, однажды в пятницу, она позвонила ему прямо в контору «Холлис и Спрейг».

– Приезжай и погости у нас в субботу и воскресенье. Хорошо? Сегодня мы сбегаем из города в деревню. Как мне надоела истекающая кровью Бельгия, ты себе не представляешь! Детей я отсылаю утром. Сама я так рано не соберусь. Заеду за тобой на автомобиле часа в четыре и заберу.

– Я собираюсь провести выходные с мамой. Она меня ждет.

– Ну так возьми ее с собой.

– Она не поедет. Ты же знаешь, она не любит бархатных лакеев и прочие прелести богатой жизни.

– Но мы там живем совсем просто. Почти по-спартански. Поехали, Дирк. Мне надо кое-что с тобой обсудить… Как твоя работа?

– Неплохо. Сейчас, знаешь ли, не так много строят.

– Поедешь?

– Не думаю, что я…

– Заеду за тобой в четыре. Остановлюсь на улице. Не заставляй меня ждать, пожалуйста. Полицейские не любят, когда в деловом районе паркуются после четырех.

15

– Поезжай, конечно, – сказала Селина, когда он позвонил ей на ферму по телефону. – Тебе полезно. А то неделями ходишь надутый, как индюк. Свежие рубашки у тебя есть? И ты еще осенью оставил здесь пару фланелевых теннисных брюк. Они выстираны. Может, понадобятся…

В городе Дирк жил в просторной комнате, выходящей окнами на Деминг-плейс, на последнем этаже красивого старинного четырехэтажного дома с цокольным этажом. В комнате была ниша, которую он приспособил под спальню, а остальная часть служила гостиной. Обставляли они комнату вместе с Селиной, забраковав всю мебель, которая стояла там прежде, кроме кровати, стола и удобного мягкого кресла. По старому, полинялому штофу можно было судить о некогда роскошном виде этой вещи. Когда Дирк расставил книги на открытых полках вдоль стены, а лампы с отбрасывающим мягкий свет абажуром на обеденном и рабочем столах, квартира стала выглядеть более чем просто жилой – она стала обжитой. Разыскивая подходящую мебель, Селина взяла в привычку приезжать на день-другой в город и бродить по аукционам и магазинам подержанных вещей. У нее был дар находить там что-нибудь замечательное, она не любила модный лакированный шпон современной мебели, которую все покупали.

«С любой мебелью – не важно, красивая она или нет, – нужно пожить, ее надо поцарапать и повытирать, ее должны испортить слуги, потом заново отполировать, затем снова побить, почистить, на ней надо посидеть, поспать, поесть, только тогда она обретает свой неповторимый характер, – говорила Селина. – Это почти как с людьми. Мне куда больше нравится мой старый кленовый стол, рассыпающийся от времени и постоянных протираний, который семьдесят лет назад сделал своими руками отец Первюса, чем все эти длинные и ровные столы красного дерева на Уобэш-авеню, как будто их позаимствовали из библиотеки».