Борис Парамонов на радио "Свобода" -2011

над застенчивой речкой

водомерки стрекозы

извлеченье занозы

неизвестный художник

глина кровь подорожник

В этом стихотворении ни прописных букв, ни знаков препинания – всё еще впервые, до грамматики, до правил, до прописей, до препон.

И в том же первом цикле – уже видение если не конца, то цели:

Близок заветный брег.

Крепок законный брак.

Сердце, Ноев ковчег,

что же ты ноешь так?

Разве трюмы пусты,

нечем детей кормить?

Разве не сможешь ты

целый мир населить?

Мне встретилось в одной умной статье о Вере Павловой уподобление героини ее стихов библейской Суламифи. Но можно вспомнить и другой библейский образ, еще древнейший, – Ева, прародительница Ева.

О, это отнюдь не лунная Лилит! Луна – кажется, единственный у Веры Павловой объект ненависти:

Развалясь на пол-окна,

тварь бесполая,

смотрит полная луна

в лоно полое.

Что ты, как солдат на вошь,

смотришь, подлая?

Что ты кровь мою сосешь,

тварь бесплодная?

Нетрудно заметить, что подлинный герой этого стихотворения – буква “л”. Кажется, что предельное задание Павловой - писать даже не словами, а буквами. Тут сказывается главное свойство ее поэтики – крайняя сжатость, экономность, краткость. Есть буква “и краткое”, но у Павловой, кажется, все буквы краткие. Неудивительно поэтому, что и сами стихотворения короткие – редко больше восьми строк (а в “Однофамилице” сплошь восьмистроки). Именно поэтому ее стихи производят оглушительный эффект:   эта сжатость стремительно расширяется и взрывается  - эмоцией.

Вот еще пример игры с одной буквой – на этот раз не о луне, а о солнце:

Солнце на запястье дню

      запонка,

закатилось в западню

      запада.

Завтра смотрит на меня

     заспанно,

чайной ложечкой звеня

     завтрака.

И это не просто упражнение с буквой “з”, а опять же предельно сжато выраженная эмоция – есть еще завтра, но это уже закат. (Это цикл ХХIII – о старении женщины.) И вот еще из этого цикла – опять без прописных, точек и запятых, как в ранние дни:

поправим подушки

отложим книжки

я мышка-норушка

твоей подмышки

малиново-серый

закат задёрнем

гардиной портьерой

периной дёрном

Это стихотворение даже не о смерти, а о могиле.  Вера Павлова всегда писала о смерти, во всех книгах. Это тема предельная, на краях, и Веру тянет заглядывать за край, производя немыслимые словесно-буквенные пируэты. Вспомню опять же прежнее, из книги “Четвертый сон”:

С омонимом косы

на худеньком плече,

посмотрит на часы

поговорит по че-

ловечески, но с

акцентом прибалти-

Посмотрит на часы

и скажет: без пяти.

Здесь та же виртуозная игра с буквами, когда единственная согласная делается рифмой. Колоссальная сила недоговоренности – близости и несказанности одновременно: без пяти.

Вера Павлова вообще делает со словами и буквами всё что хочет: например, может поставить в строку  девятисложное слово, не нарушив стихотворного метра:

Трещина в обшивке. Чем заткну?

Страсть бы подошла, да вышла вся.

Батискаф любви идет ко дну

разгерметизировавшийся.

Вера Павлова любит буквы,  по-другому и не скажешь. Это у нее “паюсная абевега”.  Драгоценная деталь: она, как Солженицын, всегда ставит точки над “ё” - отдает букве всё, что ей причитается. Она не буквоедка, а букволюбка. И буквы ее тоже любят.

Я говорил, что, разбив сплошной поток своих стихов на темы, Вера Павлова от этого выиграла, стала сильнее, чем прежде. Это не надо понимать в том смысле, что тема в стихах важнее всего. В поэзии нет темы вне словесного мастерства.

Вот, скажем, громадная тема – Россия, родина (пятый раздел “Однофамилицы”). Павлова делает родину – ту, которую нынче норовят писать с прописной, – родинкой.

Родинка на тоненькой ножке:

моешься – боишься задеть.

Старшие стращали – не трожьте,

сковырнёте – верная смерть!

До чего ж душа мягкотела!

Мыльной пены блеклая муть…

Расхотела. Перехотела.

Может, родинку сковырнуть?

Или такое:

Искорка из костерка

точка А и Я

родинка внутри пупка

родина моя

родина

родинка

меланома

черная сотенка

возле дома