Борис Парамонов на радио "Свобода" -2011

Хочу привести один пример хемингуэевской выразительности. В начале упомянутого вами романа ''Прощай, оружие!'', в первой же короткой главке идет описание маршевых колонн, постоянно проходящих мимо расположения той части, в которой служит Генри. Дело происходит осенью, и описание марширующих солдат идет в постоянном присутствии дождя. Отсюда прочие детали: например, солдаты, прячущие под плащами оружие и амуницию, похожи на беременных женщин. И вот они идут, идут и идут, описание становится монотонным, как само их движение – и вдруг кода: а потом началась холера, но были приняты энергичные меры, и умерло всего шесть тысяч человек. Вот такая интродукция к роману о войне. Камертон задан. Смерть как быт, как проза, скучная тягомотная проза.

Германия, 1944 год Александр Генис: Я только что перечитал этот не подающийся переводу зачин. Это, конечно, стихи, которые Хемингуэй писал в юности. Эти станицы служат камертоном - ведь весь роман идет на этой ноте. Дождь льет всё время, и Кэтрин Беркли умирает в дождливый день.

Борис Парамонов:   А совершенно гениальный дождь – в главах, где описывается отступление итальянского фронта. Вообще, по-моему, это лучшие главы романа.

Александр Генис:  Но  многие считают лучшими местами романа сцены в госпитале, где начинается роман Генри и Кэтрин.

Борис Парамонов: Знаете, у меня за всю мою читательскую жизнь создалось странное впечатление, что самое лучшее в книгах – как раз всякого рода больничные сцены. Этим подчеркивается главный эстетический эффект искусства, если по Шопенгауэру: эстетическое переживание возвращает нас из неуютного мира воли, то есть действия, в созерцательное спокойствие представления. Мне даже больничные сцены в ''Раковом корпусе'' кажутся уютными.

Александр Генис:  Тот же Томас Манн считал болезнь – источником искусства. А ''Волшебная гора'' - это самая уютная книга о смерти.

Борис Парамонов:  Но не буду настаивать на этой моей с Томасом Манном идиосинкразии. Что касается любовных сцен с Кэтрин, то они меня скорее раздражают. Тут еще один мальчишеский комплекс Хемингуэя сказывается: он настоящий мужчина, и не только воюет, но и спит с женщинами. В то же время не могу не признать необыкновенного мастерства подобных сцен у Хемингуэя: любящие разговаривают, ведут знаменитые хемингуэевские диалоги, и вот вы с какого-то момента замечаете, что они не только говорят, но уже начали любиться. Замечательный эффект.

Александр Генис:  Есть у вас, Борис Михайлович, любимые вещи у Хемингуэя? И параллельный вопрос: а нелюбимые?

Борис Парамонов:   Очень уместный вопрос: Хемингуэй писатель крайне неровный, наряду с несомненными шедеврами у него наблюдаются самые настоящие провалы. Причем к концу жизни провалы нарастают, он утрачивал писательскую силу. Думаю, это способствовало его трагическому концу. Художественный дар создает опасную экзистенциальную ситуацию: он дает наивысшие наслаждения и угроза, самая возможность его утраты – постоянное проклятие, тяготеющее над художником. Я считаю, что Хемингуэй резко пошел вниз начиная с романа ''По ком звонит колокол'', который, однако, считается одним из высших его достижений и который вроде бы сам автор любил.

Александр Генис:  Очень необычное мнение! Как же мы в России ждали появления именно этого романа, где были и русские персонажи. Вам придется развернуть свое критическое суждение.

Борис Парамонов:  В этой вещи началось у Хемингуэя самопародирование. Он работал на уже выработанных приемах, но применил их к материалу, в сущности, мало ему знакомому. Тема - диверсионная партизанская группа, действующая в тылу врага, а описывается она как туристическая забава со всеми онёрами мужского сурового спорта. Хемингуэевские партизаны умудряются таскать с собой баб, которые не только с ними спят, но и как-то ухитряются всё время готовить вкусную хаванину. Кросс-каунтри на снегу, а не партизанская война. А казнь фашистов народным самосудом дана в эстетике боя быков, тут тоже самопародирование.

Александр Генис:   Говорят, что из-за этой сцены роман и не издавался по-русски до смерти Долорес Ибаррури, которой не понравилось это описание.

Борис Парамонов:  Был там еще один неприемлемый для советской цензуры мотив – сатирическое описание Андре Марти, французского коммунистического героя, который жутко себя вел в Испании. Но Марти почему-то сама Москва разоблачила сразу после Сталина, так что мешала изданию книги только пресловутая Пассионария.

Александр Генис:  Зато Михаил Кольцов хорошо Хемингуэю удался.

Борис Парамонов:   Пожалуй, но ему дана ужасная псевдорусская фамилия – Карков, что тоже раздражает.

Александр Генис:   Почему-то иностранцам никак не даются русские имена. Вы заметили, что у Джеймса Бонда действуют генералы Пушкин или Чехов.