Борух Баклажанов. В поиске равновесия

В 1977 году в СССР праздновалось 60-летие Октябрьской революции в то время, как в стране вовсю шла третья волна эмиграции. Устав от «застойного» пата, народ массово выезжал в жажде заокеанской свободы слова и лучшей доли. Ради этого искали там родственников вплоть до «седьмой воды на киселе» и заключали фиктивные браки, попадая затем в жернова бюрократической машины получения выездных документов. Об этом Епатов знал не понаслышке, ибо Элечка Истина, давняя знакомая его семьи, прошла все это от «А» до «Я», делясь впечатлениями впоследствии. Исписав и собрав килограммы бумаг, пройдя комиссии и проверки знаний дат и имен заслуженных жителей ее района и чуть не сплясав для закрепления эффекта, в конце многонедельного марафона она наконец-таки зашла в кабинет для получения документов на выезд, органично явив собой Истину в последней инстанции.

Так получилось, что годовщина революции и массовый выезд наложились друг на друга, а ничего просто так в нашей жизни не бывает. К юбилею идеологически было решено выпустить дополнительный многотысячный тираж романа «Как закалялась сталь», дабы еще у большего количества советских граждан он появился на полке. «Жизнь надо прожить таК, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы». Каждый, читавший роман, помнит эту его ключевую цитату, но редакторы издательства то ли в эйфории от предвкушения юбилея революции, то ли еще не отойдя от впечатлений от проведенных упомянутых выше отпусков, не увидели в ней ошибку в одной единственной букве. Казалось, сам Павка Корчагин даже хотел немного высунуться из книги, чтобы предупредить их, но не успел. В итоге весь многотысячный тираж вышел с фатальной цитатой «Жизнь надо прожить таМ…», что, учитывая третью на тот период волну эмиграции, мягко говоря, меняло ее смысл, идеологически пуская читателя скользкой тропой. Слово «таМ» Епатов буквально выкрикнул, даже немного привстав и по привычке буйно ударив по эмфатической педали. Без сомнения, весь тираж издания незамедлительно пошел в печь, а редакторская группа начала мысленно примерять на себя арестантские робы.

Во всемирной истории в целом и в советской в частности весомую роль играла некая личность, вершившая судьбы, но как выясняется, даже одна конкретная буква могла бы с легкостью отправить валить лес не один десяток людей – людей невнимательных!

* * *

– Предлагаю выпить за внимание, и лес будет на месте! – подытожил Нерон и поднял стопку, предложив тем самым тост.

– Да-да, будем архивнимательны! – со смехом поддержали его коллеги и разом как один внимательно взглянули на входную дверь в баню.

Там стоял новый посетитель. Это был высокий худощавый мужчина чуть за 30 лет. Он был светловолос и как-то добродушно и естественно улыбался, что Баклажанов всегда ценил. Звали его Марселек Бонжурский. Он был то ли поляком французского происхождения, то ли французом польского, чего в итоге никто так толком и не знал. В пьяной дымине он то начинал распевать «Марсельезу», то пускался в пляс, отбивая «Краковяк», чем абсолютно всех путал, так и оставив свое происхождение в тайне. Марселек трудился в местном представительстве какой-то европейской газеты и говорил по-русски уже довольно хорошо. Познакомился Баклажанов с ним в этих же банях пару лет назад, когда тот пришел сюда впервые и еще не мог толком объясниться с банщиком касательно оплаты и сдаваемых вещей. Банщик тогда попросил Боруха объяснить все тому по-английски, что Баклажанов и сделал, именно тогда и осознав, зачем заканчивал филологический факультет. Баклажанов встал и подошел поприветствовать его.

– Здорово, Марселек! – сказал он.

– Привет, Борух! – ответил Бонжурский, протягивая ему руку и смотря немного в сторону.

Он был немного косоват от рождения, и при разговоре с ним надо было держать поправку градусов на пять-десять.

– Раздевайся, проходи – кворум уже есть! – ответив на рукопожатие, сказал Баклажанов, приглашая того к столу. – Ты, надеюсь, не за рулем?

– Нет.

– Вот и славненько, тогда морально с нами разложишься!

Бонжурскому налили «штрафную», после которой он заметно повеселел, настигая остальных. Все обменивались свежими новостями, рассказывали разные истории и спорили о вещах, зачастую того не стоивших, но получая от всего этого какое-то несказанное мальчишеское удовольствие и чувствуя себя на век моложе. Затем всей гурьбой ходили в парную посидеть на нижней полке по формуле «без фанатизма» и шли опять обратно к столу. Спустя какое-то время Епатов заметил, что и без того раскосые корейские глаза Поя стали совсем уж узкими и он мог в любой момент сойти с дистанции.

– Веня, тормозни немного, а то «шторки упадут», – улыбнувшись, сказал ему Нерон.

– Как это понимать, «упадут шторки»? – с интересом спросил Бонжурский, который хоть и жил в России не первый год, но еще не в полной мере владел всем местным языковым колоритом.

– Об этом Баклажанов поведать может. У него на этот счет всегда была масса историй, – усмехнувшись, сказал Епатов, как бы предоставляя Боруху слово. – С тебя, Борисыч, легкий «алавердыйчик»!