Брабантский мастер Иероним Босх

– Ян, какое море, мы на улице! – проворчал Йерун.

– А где постель расстелим мы, а где постель расстелим? А где постель расстелим мы, а где постель рассте-ели-ииим? – не унимался Ян. – Да прямо на волнах, тра-лала-лалала, да прямо на волнах, дорогая моя!

– Заткнись уже! – Гуссен отвесил брату подзатыльник.

Жителям окрестных домов так и не довелось дослушать балладу о трех моряках до конца.

Травник Мельхиор

Йерун плохо выспался – после ночных приключений и возвращения домой пришлось еще полночи унимать Яна. Того отчего-то не брал сон.

Случалось так, что, напиваясь сверх меры, Ян становился не похож на себя. Если ему не доводилось вовремя заснуть, он делался злым и жестоким на язык. Ян снова и снова заводил одни и те же речи, как будто прочитывал вслух небольшую, дурно написанную книжку. Прочитывал всякий раз от корки о корки. Начиналась она с того, как следует изображать блаженных и проклятых, продолжалась тем, что мало кто в городе понимает настоящее искусство. Под настоящим Ян почему-то подразумевал созданное через силу. Выходило, что тот, кто создал что-либо и не измучился, – не труженик.

Поэтому дальше доставалось Гуссену – тот, по примеру покойного отца, умело чередовал труд и отдых, что для себя, что для работников. В мастерской ван Акенов работы было вдоволь, но ни у кого и в мыслях не возникло бы назвать ее непосильной; Ян считал такой порядок недопустимым безделием. Воздав Гуссену Гуссеново, Ян принимался за Йеруна, и тогда от младшего брата летели пух и перья. Ему припоминалось путешествие в Брюгге, любовь к рисованию небывальщины, живая сова в отцовской мастерской и даже игра в «яйца», которую, справедливости ради, любили все трое братьев.

В первое время Йерун пытался спорить, доказывая брату, что тот несправедлив в своих укорах, случалось, сам начинал горячиться. Ян как будто не слышал младшего брата – во всяком случае, он не унимался. В конце концов Йерун сменил тактику – он начал говорить ровным голосом с неизменной улыбкой, говорил отрывистыми и спокойными фразами, из которых, однако, выходило, что Яну нужно не заниматься стенными росписями, а ворочать тюки в речном порту да пить пиво, сколько влезет. Встречая такой странный отпор, Ян злился пуще прежнего, отчего быстро выдыхался и замолкал.

– Как он, спит? – Йерун и сам прилег бы с удовольствием – он чувствовал себя хуже некуда.

– Спит, – сердито ответил Гуссен. – Бьюсь об заклад, что проснется и опять потребует пива. Ему что запрещай, что не запрещай – все едино. Как-никак член семьи, и кладовую от него не запрешь.

– Увы, – вздохнул Йерун.

– Дальше так нельзя. Не в том беда, что теряем работника – брата теряем. Сегодня нужно найти, чем ему помочь. Тянуть нельзя – пока мы ищем выход, Ян находит выпивку.

– Из дома пиво убирать смысла нет. Чем людей поить станем? А Ян и за порогом наберется так, что чертям тошно сделается.

– Слова не впрок, – задумчиво произнес Гуссен. – Молитвы и подзатыльники тоже.

– Лекарство?

– Разве что совсем чудодейственное… – вздохнул Гуссен. – Я не знаю таких.

– Мы с тобой не знаем, но знают травники и лекари. Спросим у них.

– Ты знаешь хорошего травника?

– Его зовут Мельхиор. Живет в северной части города.

– Он еврей, – поморщился Гуссен.

– А нырнувший в кружку Ян – наш родной брат, – закончил Йерун.

* * *

Для многих жителей Хертогенбоса, особенно редко покидавших город, иудеи были диковинкой, почти такой же, как мавры или сарацины. Когда-то в далеком прошлом из Босха изгнали всех евреев, с тех пор они почти не встречались в городе. Те немногие, что все-таки решились прийти в Хертогенбос из Фландрии и Голландии, вели себя робко. Они ютились на окраинах города, почти ничем не выдавая своего присутствия.

Дом травника Мельхиора находился на самой окраине, между каналом и пустошью, за которой поднималась городская стена. Ветхий и покосившийся от времени, он мало чем отличался от крестьянской лачуги. Горожане никогда не говорили о травнике прилюдно, но каждый знал его имя. Знали также, где найти травника. Знали, что лекарственные снадобья, приготовленные Мельхиором, стоят недешево, но действуют великолепно. И говорили о травнике шепотом, помня о том, что Мельхиор – иудей, стало быть, колдун и знается с нечистым.

Когда они с Гуссеном переступили порог, Йерун едва удержался от того, чтобы не зажать нос. Он привык к запаху краски, но тяжелый дух, стоявший в лавке, не поддавался описанию. Впрочем, сам хозяин – худощавый старик с длинной кудрявой бородой, в круглой шапочке с меховой опушкой, с очками на длинном крючковатом носу – совершенно не страдал от него. Он стоял за прилавком и что-то толок в ступке. За спиной травника до самого потолка высились полки, уставленные горшками, горшочками и склянками самых разнообразных видов и форм. Там же Йерун заметил полку со старыми книгами и свитками. С потолка свешивались пучки каких-то сухих трав, кореньев и чего-то, напоминающего грибы. В углу возле небольшого очага что-то бурлило в странного вида сосудах, похожих на маленькие кувшины с изогнутыми горлышками.