Брабантский мастер Иероним Босх

На рынке и в тавернах то один, то другой горожанин или даже приезжий начинал говорить, что выдумки художника Босха несут в себе противоестественное, дьявольское начало, что его работы оскорбляют, страшат добрых христиан и воодушевляют еретиков. Они как будто повторяли услышанное от кого-то одного, но произнесенная и воспринятая речь – ненадежный способ передачи, не чета письму и рисунку. В разных устах поклеп всякий раз менялся, обрастал новыми словами и подробностями, узнавать которые было удивительно самому Йеруну. Собрать слухи вместе и отыскать корень, от которого они принялись ветвиться, можно было бы, пожалуй, проведя расследование, но Йерун не был инквизитором. Он был художником. Но и без всякого расследования Босх не сомневался, что его речь в братстве слышали не только друзья, и за разговорами о Йеруне и нечистом наверняка стоит инквизиция.

Художник слышал разное и мог сделать вывод, что поводом для пересудов стали страшилища, которых он наконец-то позволил себе изобразить. Ясно было, что не все и не всегда способны верно разгадать его загадки, более того, люди умудрялись находить и растолковывать скрытые смыслы там, где их художник и не думал прятать. «Знали бы они, – с усмешкой думал Йерун. – Что большая часть чудищ срисована с людей! Люди порой ведут себя так, что никаких бесов не нужно!»

Как и прежде, мастер работал в своей мастерской, посещал еженедельные собрания Братства Богоматери, однако день за днем он чувствовал, что вокруг него как будто сгущается темень – непроглядная, душная, кишащая бесами – мелкими, но многочисленными и злобными. Их число прибывало каждый день, и продлись так дальше, однажды их рой задавил бы Йеруна одной лишь своей тяжестью. Он уже начал замечать, что знакомые, которые прежде радовались ему, теперь ведут себя настороженно, а в разговоре держатся холодно. Иные смотрели на него с осуждением, иные – с жалостью. Люди вели себя так, как будто мастер нес на себе некую заразную болезнь вроде чумы или проказы.

Затем внезапно пропали заказчики. Дому Йеруна не грозила нужда, денег было вдоволь, но никогда раньше неделя не проходила без того, чтобы в мастерскую не обратились с тем или иным заказом – Йерун принимался за них сам либо поручал ученикам или подмастерьям. Затишье продолжалось уже не меньше трех недель и объяснению не поддавалось.

Больнее всего для художника было то, что его жена Алейд так и не поняла до конца сути происходящего, хотя Йерун рассказал ей об истории с гильдией стекольщиков. Нельзя сказать, что Алейд научилась понимать в полной мере и самого Йеруна – для нее он так и остался остроумным чудаком, человеком слегка не от мира сего. И это притом, что он не раз проявлял себя крепким и сметливым хозяином!

Сейчас Алейд казалось, что муж, утратив в своих шутках чувство меры, заигрался до опасных пределов и вот-вот ударится в ересь. Переубедить ее оказалось невозможным. Она смотрела на мужа с чувством досады и сожаления. Пожалуй, так смотрят на мудреца, медленно, но верно теряющего рассудок, или на искусного мастера, который многого достиг, заскучал и начал спиваться. Жена то и дело повторяла, что Йеруну стоит отречься от чертовщины – так она называла все необычное, что появлялось в его работах, что так будет легче и безопаснее.

– Йоэн, отца я потеряла в детстве, – говорила Алейд. – Спустя несколько лет – мать. Не хватало мне теперь потерять и мужа! Подумай, что станет, если за тебя возьмутся инквизиторы?

– Не возьмутся, не бойся, – успокаивал жену Йерун. Нельзя сказать, что сам он был уверен в этом. – Ты же знаешь, художники плохо горят! Иначе нами бы уже повсюду топили камины.

– Ты еще шутишь! – сердилась Алейд. – Как будто у них не найдется других наказаний, помимо костра!

Здесь она была права. К сожжению на костре приговаривали нечасто – обычно тех, кого считали наиболее опасным, кто не раскаивался или, раскаявшись, брался за старое. Но помимо смертной казни инквизиция обладала богатым арсеналом наказаний для еретиков – даже не отняв жизнь, она могла сделать ее невыносимой. Осужденных заключали в тюрьму – в кандалах или без таковых, налагали всевозможные епитимьи, среди которых было немало позорных. И всегда конфисковывали все имущество осужденного.

– Нам нечего опасаться обвинений в ереси, – возражал Йерун. – Я не еретик, не колдун и не вероотступник.

– Но твои чудища, Йерун! Эти адские видения! Отрекись от них, пока не поздно!

– Но ведь я пишу их, выполняя заказы церкви. И моя манера изображать такое отличает меня от прочих художников. Я соединяю высокое с низким, прекрасное и страшное – взгляни, разве не то же самое происходит в окружающем нас мире?

Алейд, будучи домовитой хозяйкой и заботливой женой, не готова была спорить о живописи – она совсем не разбиралась в ней. И оттого еще более упорно стояла на своем.