Брачная ночь с горцем

Саманта отчаянно желала бежать прочь, обратно в теплую пустоту, где было так хорошо и спокойно. Во внешнем мире… слишком холодно! Там царил холод, от которого каменели мускулы и леденели кости. Слишком холодно, чтобы выжить. Слишком горько. Слишком одиноко.

Теперь-то она понимала, о чем говорили Локрин и Каллум. Понимала, почему лучше жить в пещере, темной и безо-пасной. В укрытии, которое создаешь себе сам. Где не нужно бояться, что мир ворвется к тебе и разнесет на части твой дом – или твою жизнь.

Но, быть может, ей удастся остаться здесь, в теплой бархатной мгле? Может, удастся остаться там, где пол мягок, словно лебяжий пух, а стены вокруг прочны, нерушимы и лучатся теплом, напоминающим о лесе и море? А также о горах Шотландии, о ее новом доме… И еще – о ком-то тревожившем, но необоримо пленительном.

Всеми силами Саманта сопротивлялась боли, пытавшейся увлечь ее прочь. Она смутно помнила, что уже испытывала боль и прежде. Что-то надавило на бедро, а затем лодыжку словно пронзила молния, послав вверх и вниз по ноге волны неописуемой боли. Она билась и рыдала в каких-то крепких путах. Что-то сковало ей тело, обездвижило руки. Наручники? Да, эти невидимые путы были прочны как железо – но, в отличие от железа, теплы.

Затем она на некоторое время погрузилась во тьму. Из пустоты вывела ее дрожь – страшная дрожь, сотрясающая все кости. Все тело словно превратилось в лед, и мороз колол его тысячью игл. Однако руки оставались плотно прижаты к бокам, а все тело – к неведомому источнику палящего жара.

В первый миг она испугалась, осознав, что не может ни двигаться, ни даже говорить – лишь стучать зубами. Однако сил для борьбы у нее не оставалось, к тому же, стоило чуть пошевелиться – лодыжка тотчас откликалась пронзительной болью, мгновенно распространявшейся до бедра. И наконец, Саманта сдалась. Страх и борьба окончательно лишили ее сил. Прижавшись к твердым и теплым стенам своей гостеприимной тюрьмы, она позволила им сомкнуться вокруг нее, убаюкать мужским шепотом на незнакомом языке, напоминающем древние молитвы.

В ушах у нее отдавался мягкий ритм, словно звук конских копыт на болотистых равнинах Эррадейла. И ветер, дующий с моря, играл прядями ее волос в такт этой ритмичной колыбельной.

Надо было сразу понять, что ей не позволят долго оставаться во тьме! Покой – не для нее, демоны и воспоминания найдут ее и вытащат обратно, к холодному свету дня. Ибо, увы, она не заслужила покоя, места, где безопасно, где можно не лгать, можно не быть убийцей…

Или матерью.

Именно слово «мать» выдернуло ее из бестелесного парения в уютной темноте и бесцеремонно швырнуло назад, в собственное тело.

Реальность встретила ее множеством безжалостных деталей. Ныла левая нога. Во рту было сухо, словно в пропеченной солнцем пустыне. А кости, казалось, растаяли и больше не давали опоры телу.

Однако же… Наконец-то стало тепло.

Тепло окружало ее со всех сторон – странное, необъяснимое… уютное, успокаивающее.

Не в силах да и не желая пока полностью возвращаться в сознание, она расслабилась, наслаждаясь теплом, обволакивавшим ее, словно мягкий кокон.

И если бы не тупая боль в ноге, то можно было бы решить, что она медленно пробуждалась от кошмара, от причудливого сна, который можно рассказать Беннету и вместе посмеяться. «Представь, милый, мне приснилось, что ограбление поезда пошло не так и мне пришлось тебя пристрелить, а потом бежать через Атлантику! Там, на другом конце света, ждал меня уголок, который можно было бы назвать райским, не будь там так дьявольски холодно…» Да, никогда прежде Саманта не знала такого холода. Холода, пробирающегося через многослойную одежду, выстуживающего и мышцы, и сухожилия, и кости… Холода, замораживающего даже костный мозг. И даже душу.

Она расскажет все Беннету – и вокруг кофейных глаз его соберутся веселые морщинки, а губы изогнутся в той полуусмешке, что, кажется, совсем перестала гостить у него на лице после их свадьбы. «Не стоило такой малышке пить столько бурбона перед сном!» – скажет он, и оба рассмеются – совсем как в старые добрые времена…

Саманта покрепче зажмурила глаза и всхлипнула. Слезы, обжигающие слезы заструились из-под сомкнутых век и покатились по вискам, исчезая в волосах.

Кто-то нежно провел пальцем по мокрой соленой дорожке, и это ласковое прикосновение сразу и успокоило Саманту, и напугало. Она повернула голову. Мысли же пустились вскачь.

– Почему ты плачешь, бонни? Тебе больно? – Этот ласковый голос донесся словно издалека, и казалось, что она услышала его из-под воды. – Может быть, нужно еще лауданума?

Бонни. «Бонни» – значит «красавица».

Но откуда она, Саманта, это знает?

– Я… я заслужила… боль, – выдохнула она сквозь песок в горле. – Я в него стреляла. Я его убила!

Быть может, лучше бы ей не открывать глаз. Лучше отправиться следом за мужем в ад.

Вот только…

Ох, теперь ей предстоит думать не только о себе и собственных грехах.