Брат болотного края

— Видишь? Она принесла нам весточку… — Голос волчихи стал шепотом, робким, даже просящим. — Это рябинки, наши рябинки… Сестры наши по крови его.

— Молчи, — перебила ее сова. — Девка могла сорвать их где угодно.

— Да как же? Ты посмотри, свежие они, холодные с ночи, помялись только, пока тащили девку-то…

Сова покачала головой. От нее разносился прелый запах влажного пера и чего-то острого, опасного, дымного, как пепелище, оставленное огнем, что напился крови.

— Зря отвлекла только. — Посмотрела зло, сверкнула желтыми глазами, по лицу расходились волны то ли краски, то ли золы. — Принеси мне крови их, как положено, так и принеси. Нечего тут гадать, нечего надеяться. Сами мы как-нибудь, без чужаков.

Нить ускользала. Что-то важное, почти случившееся, способное вывести Лесю прочь из чащи в мир, которому она принадлежит, пусть и не помнит его, вдруг задрожало и обернулось мороком. Сова уходила. Та, что была обряжена в дурацкие перья, приняла решение, и оно вдруг изменило все. Волчица зарычала, двинулся к мертвой кабан, даже олениха, спрятанная ветками бурелома, опасно наклонила голову, увенчанную рогами. Еще чуть, и они бросятся, истерзают, замучают, изорвут…

— Стой! — крикнула Леся, бросилась за совой. — Стой, говорю! Рябина! Попробуй ее!

Сова нехотя обернулась, круглые глаза смотрели с раздражением.

— Ты свою рябинку узнаешь на глаз, на цвет, на вкус. Ведь узнаешь же? Вы же родичи…

Сова наклонила голову, прищурилась, мол, говори, говори, пока слушаю.

— Я клянусь, что видела их. Три деревца на склоне. Юные совсем, тонкокожие, сплелись стволами, ветвями обнялись… Они?

— Были когда-то… Давно. А потом не стало. — Она скрипуче потянулась, из рукава показалась пухлая женская ладошка. — Дай посмотрю.

Ягоды скатились из Лесиных пальцев. Сова поднесла их к лицу, шумно вдохнула, задержала дыхание, выдохнула медленно, будто смакуя. Покачала головой, зашуршали перья. Потом осторожно взяла ягодку губами, раздавила, даже не поморщилась от горечи, напротив, блаженно прикрыла глаза. Без их желтого сияния стало легче дышать. Леся позволила себе пошевелиться, прогоняя стылую ломоту. Сова все стояла, зажмурившись, и никто не решался прервать ее молчание. Наконец она подняла тяжелые веки, зыркнула на Лесю, во взгляде больше не было ни злости, ни презрения, нечто иное теперь влажно блестело в них. Интерес? Сомнения? Желания познать?

— Заберем чужаков к себе, пусть Бобур решает, наши ли ягоды или морок какой… — наконец решила она.

Дорожка из леса, готовая было оборваться, вновь запетляла под Лесиными ногами. Она послушно кивнула, попятилась к Лежке.

— Вставай, — и тот тут же вскочил, покачнулся, устоял на ногах.

У камня завозилась мертвая, ей хватило ума не спорить, слишком уж выразительно рычал кабан, топчущийся рядом с ней. Так они и пошли — впереди сова, ни слова больше не проронившая, за ней волчиха, следом Леся, поддерживая на ходу ослабевшего Лежку. Мертвая не отставала, подгоняемая тяжелой поступью кабана. А за кустами, в переплетении валежника, скользя между корягами бурелома, неотступно следовала за ними та, что несла на себе корону рогов, ей не принадлежавших.

Поляша.

Что за твари такие косматые пришли по их честь, Поляша поняла сразу. От зверя пахнет яростью, кровью, неизбывным голодом. От перевертыша — болью, потом, человеческим страхом и волчьей злобой. От них же пахло безумием. Воняло сильнее, чем гнилью от девки. Сильнее, чем смертью от самой Поляши.

Безумные, натянувшие звериные маски. Безумные, решившие, что это сделает их сильнее, могучее и мудрее. Безумные, жалкие в своих попытках обрести хоть что-то взамен утерянному.

— Не буди лихо, — бросил один, а Поля с трудом сдержала хохот.

Что знал он про лихо? Про седые космы, спускающиеся к самой земле, обвивая костлявое тело — все в соре, ветках и сухих птичьих косточках. Про длинные руки, слепо протянутые вперед, про жадные пальцы, ощупывающие все на пути своем, будто есть в них особая злая воля. Про высокий лоб, весь испещрённый руслами морщин, и глаз, которым он увенчан. Как любая тварь бежит, прощается с жалким своим существованием, когда видит в темноте зрачка его — смерть, в пелене взгляда его — голод.

Лихо-одноглазое идет по лесу, и бурелом скрипит под ним, и пахнет тленом, и пахнет страхом. Смертью пахнет. Встретит лихо зверя, и не станет зверя. Встретит тварь болотную, и не станет твари. Встретит человека, высосет из него всю силу, всю память, все тепло, а пустую оболочку обгрызет до костей, а кости повесит на шею, будут они стучать на ходу, чтобы каждый слышал — то лихо-одноглазое идет, берегись его. Берегись.

Если бы знал безумец в птичьем наряде про лихо. Если бы слышал хруст да стук. Если бы чуял смрад. Если бы только раз увидел лихо мельком. Никогда бы не помянул его в лесной ночи посреди чащи. Только безумец кличет лихо, пока нет его. А коли кликнул, так самого его и не станет.