Брат болотного края

Сколько ему тогда было? Двенадцать? Четырнадцать? Лес принимал его с неохотой, тетка Поляша посматривала с интересом. Матушка копила злобу, Батюшка — равнодушие. Пришло время становиться зверем, коль наследником стать не вышло.

Аксинья перетерла в пальцах толстобокие листья купены, бросила в воду, следом опустилась в кипяток стрелка люпина и пригоршня маслянистых волчьих ягод. Демьян провожал каждую напряженным взглядом. Отвар булькал, расходился кругами. Аксинья склонилась над ним, зашептала беззвучно. Слова лесного наговора успокоили воду, и та послушно окрасилась нежно-розовым, рассветным соком ягод. Демьян затрясся сильнее.

Матушка зачерпнула отвар глиняной плошкой, шероховатой и неровной, — привезенный из города скарб она не принимала — и протянула Деме.

— Пей, — одними губами приказала она.

Нужно было размахнуться и ударить ее по запястью, чтобы плошка выпала из злых пальцев, чтобы ядовитое зелье пролилось в траву. Но Демьян послушно принял питье, даже поклонился, кажется. И все никак не мог отвести взгляда от стальных материнских глаз.

— Пей до конца. До последней капли пей, — зашептала она. — Станешь зверем сильным, могучим станешь, будет тебя бояться тварь лесная, тварь болотная, человечья тварь. Будешь ты зверем. Будешь волком. Пей, пей скорее.

Демьян почувствовал только, как первый глоток свел зубы невыносимой горечью, раскаленной спицей ввинтился в горло, прожег насквозь. А дальше все утонуло в багровом тумане. Свою первую ночь в шкуре перевертыша Демьян не запомнил. Кажется, бежал куда-то, до смерти испуганный, до ужаса восторженный. Скулил, выл, метил пышнобокие кусты. Вывалился к дому на следующее утро. Потный, голый, пылающий жаром. Его долго рвало у крыльца непрожеванной толком бельчатиной, кровью и травой. Поляша гладила по голове, перебирала жалкие сосульки волос.

— Волчонок мой, зверенок, — повторяла она.

А Демьян спал. Никогда еще он не был так счастлив. И никогда уже таким ему не бывать. Долгими ночами в общаге он все пытался воскресить в памяти запахи, звуки, прикосновения. Ничего не осталось. Только холодные пальцы на раскаленном лбу. И голос — нежный, сонный еще, тревожный и жалостливый.

— Волчонок мой, зверенок.

Давно уже нет того зверенка, канул в небытие волчонок. Остался один Демьян — патлатый, неуместно городской, укушенный болотной шишигой, и волк — настоящий зверь, серый, с подпалинами на впалых боках, с поднятой в ярости холкой, с дрожащей губой над желтыми клыками. Настоящий боец, воин бесконечных схваток с лесом и болотиной. Вон, шрам через всю морду, и ухо перебитое порвано.

Воздух застрял в горле, Демьян с трудом сглотнул, внутри него забрезжила надежда.

Ухо. Рваное ухо. Кутенком еще рванулся из материнской пасти и порвал. Друг сердечный. Смешной волчок. Молодой зверь. Тащил его из пруда, лаял смехом. Рваное Ухо. Не может быть. Сколько лет? Не живут столько в чаще драчливые волки.

Но по дрожащей внутри вере, внезапному наитию Демьян узнал его — старого товарища. Подался вперед, улыбнулся даже. Волк припал к земле, зарычал утробно и низко. Позади него, спрятавшись за кустом бузины, жалобно скулил щенок. Демьян попятился, прижался спиной к перекореженному стволу безымянного дерева. Силы в нем не было, не выпить их, чтобы встать в полный рост, щелкнуть пальцами, прогоняя зверя. Сам увяз, хорек глупый, сам и выбирайся.

Если бы можно было перекинуться в волка. Если бы это хоть когда-нибудь получалось на самом деле. Не странным мороком опоенного отравой рассудка, а шкурой на звериной плоти. Смутные обрывки долгих ночей в волчьей стае, когда человеческое отступало, давая место звериному, невозможно было прокрутить в памяти. Но Демьян знал твердо — в волка он не перекидывался. Только начинал походить на него — силой рук и ног, крепкостью зубов, твердостью шкуры. Что-то менялось в нем, оставляя обличие прежним, и волки чуяли в нем своего.

Плошка травяного питья. Три полных глотка горечи волчьей ягоды да звериной травы. Много ли, мало ли? Наговор ли Матушки? Вера ли в его непреложную силу?

— Я — волк, — чуть шевеля губами, проговорил Демьян, глядя в залитые яростью глаза настоящего волка. — Я — твой брат. Мы росли в одной стае. А потом я ушел, должен был. Но остался волком. Остался братом. Стаей остался. Я — волк.

Зверь перед ним оскалился, завозился, подыскивая опору, чтобы броситься на чужака.

— Я спас твоего щенка. Как волк спасает волка. Я — волк. Волк — я. Свой. Свой, не рычи. Свой я.

Мутная слюна капала с клыков на траву. Зверь ничего уже не видел, ничего не слышал. За ним испуганно возился кутенок.

— Я — волк, — сказал щенку Демьян, заставляя голос потеплеть. — Я спас тебя от твари. Я — волк. Я пришел, я спас. Как волк волка.

Кутенок выглянул из куста, только черные глазки блеснули влажно и насторожено.

— Подойди сюда, — позвал его Демьян. — Братья, верно? Как волк с волком.

Щенок послушно выкатился из бузины. Взлохмаченный и мокрый, он больше не скулил, только хвост прижимал к лапам. Зверь покосился на него, повел носом.

— Твой щенок. Я спас его. Ты не спас, а я спас. Как волк волка.