Брат болотного края

«Никто тебя не любил. — Шепот пригвоздил Дему к полотну, связал им, скрутил. — Никто. — Демьян задыхался. — Никогда. — Последние силы покидали его. — Тебя. — Так глупо было умирать, так не вовремя. — Не…»

Полотно вдруг натянулось, пошло рябью. Что-то серое, как хмарь, но живое и сильное, прорезало кокон, стискивающий Демину грудь. В пылающие легкие хлынул влажный воздух болотины. Никогда еще он не был так упоительно сладок. Захлебнувшись, Демьян перевернулся на живот, кашель рвал горло, но в тело возвращалась жизнь. Пусть никто никогда его не любил. Но пока он жив, это можно исправить.

Поляша.

Стучало сразу со всех сторон. То справа стукнет, разнесется по бурелому глухим щелчком, то слева — будто шишка упала на твердое, только глуше. Стук-стук. С неба стукнет, из-под земли ответит. Знать, идет по лесу лихо-одноглазое. Беги-не беги, а висеть твоим косточкам на шее его. Стучать сразу со всех сторон.

Поляша подхватила подол и рванула к зарослям бузины — не спасет, так защитит, не защитит, так укроет. Онемевшие от холода и злой земли ступни заскользили по рыхлому. А на вытоптанной полянке суетились неразумные дети. Кабаниха пыхтела, размахивала коротким кинжалом, бросалась на каждый стук, крутилась бесцельно, храбрилась, теряя силы. Товарки ее, одна в волчьей шкуре, другая с рогами оленьими, сразу потеряли лесной вид, стушевались, схватились друг за друга, обвились руками, еще чуть — и обернутся березками. Вот это бы помогло, это да. А стоять, ловить каждый стук да обмирать от ужаса? Так шкуру свою не спасешь.

— Прячься, — зашипела Поляша, кидаясь к Лежке.

Клятва защищать его жглась злее лесной земли. Мальчишка не пошевелился, продолжал стоять, стиснув в окаменелых руках мешок, помнящий еще запах дома.

— Прячься, кому говорю!.. — повторила Поля, зная, что в третий раз говорить не станет.

Перед единственным глазом лиха все равны. Дважды совета не послушал, так помирай, пусть хранить тебя клялись хоть на крови, хоть на болотной жиже. Пробегая мимо, Поляша с силой толкнула мальчишку в плечо, тот пошатнулся, глянул на нее ошалело, не узнавая.

Не жилец — поняла Поля и даже удивилась внезапному уколу жалости. Но все мельком, все спасая шкуру свою человечью. Если в ней убьют, никакая лебяжья стать не спасет.

Тут в ветках захрустело, и мертвое сердце в Поле заколотилось с утроенной силой. Идет, идет, проклятое! Почуяло их. Не сбежать от него, коли увидит. Подберется ближе, за руку схватит, притянет к себе, поглядит единственным своим глазом прямо в душу, выпытает, что болит в ней сильнее прочего, надавит, забьешься ты, как заяц в силках, замучаешь сам себя горюшком, что лихо тебе нашепчет, а оно пока всю жизнь из тебя выпьет. Говорят, выколешь глаз ему, так оно в чащу убежит, а тебя бросит. Да как тут выколоть, если в душу смотрит и всю чернь в ней, изъян каждый наружу выворачивает?

Только нечего было лиху ей сказать. Все Поляша и сама знала. Сына не уберегла! Батюшку предала! Мальчонку в себя влюбила, попользовалась себе в усладу да бросила! Сестер ненавидела люто! Детей общих за уши таскала! А как померла, так о спасителе своем не как о Хозяине озерном мечтала, как о супружнике, ненасытная утроба! Мертвячка, а не берегиня. Сука течная, а не лебедица.

Поля застыла у трясущихся зарослей, лихо рвалось сквозь них, а она все никак не могла с места сдвинуться.

Мальчонку влюбила! Батюшку бросила! Детей чужих не приняла! А своего не сумела защитить! Сука мертвая! Болотная тварь! Приходи, лихо, отведай нутра моего прогнившего. Сжалься, выжри душу мне, высоси то, что вместо жизни дано было не в дар, в наказание.

Лихо подобралось совсем близко. Мелькнуло между согнутых веток, зашумело, ломая сухостой, и вывалилось на поляну. Все застыло. Время, воздух, течение жизни. Не дышалось, не билось, не боялось. Не былось ничему.

Лихо, обряженное в мокрую рубаху, заворочалось на земле, приподняло всклокоченную голову и посмотрело на Полю знакомыми глазами. Волчьими, человечьими, любимыми когда-то. Так давно, что и не вспомнить.

«Демьян!» — почти вырвалось из груди, но Поля подавилась его именем, вцепилась зубами в кулак, чтобы не закричать.

Демьян зверино оскалился ей, оттолкнулся от земли руками, встал почти. Но в буреломе завыла, застучала и вырвалась на свет сама серость, сама жуть. То ли в сосну ростом, то ли в человека малого, широкое, как лес, узкое, как ствол березовый, с руками длинными, с ногами сильными, с глазом единственным на уродливой морде, лихо схватило Дему, зверенка Полиного, волчонка, потащило к себе, завывая, как резаное, и не было тому конца, и не было тому начала. Ничего не было. Только ужас, серость и скорбь.

Нужно было сделать что-то. Хоть что-то сделать. Лишь бы не смотреть, как трясется в костлявых лапищах сильное тело, обращается в пыль и тлен. Только ноги приросли к земле, от страха та перестала рвать неживые ступни — все едины перед невозможностью принять, что кроме живого и мертвого есть еще болотное, твариное, жадное до чужого тепла.