Брат болотного края

Наконец Леся не выдержала и открыла глаза. Свет пробивался через сплетение веток, созданное чьей-то могучей силой, ведомой таким же могучим безумием. Чудище тянулось вверх, прорывая стройный ряд сосен, возвышаясь над ними, как право имеющий, только какое право, когда они живые, а ты, чудище-чудное, нет? Леся осторожно приподнялась и почти уже выскользнула наружу, пригибаясь, чтобы не разбить лоб о скошенное сопло ближайшего щупальца, но ее перехватила сова.

— Ну?.. — спросила она, хватая Лесю за руку.

Ее круглые глазки нездорово сверкали. Не будь пухлые пальцы ледяными, Леся бы решила, что у ряженой лихорадка. Но ладонь совы была холодной, а хватка — сильной, не вырваться. Леся выдавила напряженную улыбку, слабую, одними кончиками губ. Получилось таинственно. Сова подалась ближе, дыхнула горячо и влажно, притянула Лесю к себе, зашептала прямо на ухо.

— Он говорил с тобой? Говорил?

Даже для женщины, обклеенной перьями и живущей в лесу, она была слишком уж безумной. Опасной она была. Оставалось врать. Леся сощурилась, посмотрела через круглое совиное плечо, будто отвечала не ей, а сосновому бору.

— Говорил.

— Что говорил? — жадно переспросила сова.

Леся перевела на нее взгляд, вложила в него всю тяжесть, не ответила, только повела головой, мол, не твое дело. Сова дернула ее к себе, больно сжала запястье.

— Расскажи!.. Ну, расскажи… — взмолилась она, тяжело дыша, на лбу, под перьевым капюшоном, выступил пот.

Запястье жалобно хрустнуло в пальцах. Леся сцепила зубы, чтобы не вскрикнуть. За ее спиной сходились в конус толстые палки. Если нырнуть под одну из них и рывком потащить за собой сову, ударится ли она? Хватит ли силы удара, чтобы оглушить? Повалить? Хватит ли решимости, чтобы затоптать? Пробить висок камнем, выколоть глаза суком? Сердце металось в грудине, кровь била по ушам. Но страх и тошнота отдалялись, их заслоняла холодная уверенность — хватит. И сил, и решимости.

— Пойдем расскажу, — шепнула Леся сове, увлекая ее за собой в полутьму Бобура. — Здесь нельзя, услышат…

Кто услышит? Что? Неважно. Главное, смотреть уверенно, улыбаться загадочно и говорить, шептать, завлекать. Пойдем, пойдем, пойдем, толстая ты, безумная ты, не нужная никому. Пойдем. Сова мелко кивала и послушно, шажочек за шажочком, шла за Лесей. На привязи взгляда, на крючке улыбки, приманенная обещанием узнать, что говорил великий Бобур ничтожной девке, рваной и раненой. А ничего не говорил. Ничего. Потому что деревяшка не может говорить. Даже такая странная и большая, даже такая безумная, как весь этот проклятый лес.

Леся пятилась, пока не уткнулась спиной в крепкую балку нижнего раструба. Пришлось остановиться. Сова, окончательно разомлевшая, встрепенулась было, но тут же опала, стоило только приложить к губам палец, мол, тихо-тихо, мы уже почти. Вот-вот, и ты станешь частью большой тайны. Только тихо. Леся не чувствовала своего тела, ей было и холодно, и жарко, прямо по острым мурашкам озноба тек пот, от него становилось еще холоднее, еще жарче. Она уже не могла говорить, оставалось приманивать жестами. Плавными, как у заклинателя, гипнотизирующего змею.

Из киселя памяти тут же появился смуглый мужчина с тонкой бородишкой и в восточных шароварах. Бабушка держала Лесю за руку, а она тянулась через толпу на стонущие звуки его флейты, пока не пробралась в первый ряд, чтобы разглядеть, как изгибается и танцует потерявшая всякий рассудок блестящая змея. Она вилась кольцами, то опадала на землю, то бросалась вперед и вверх. Надо быть змеей, чтобы скользить и литься. Надо быть заклинателем, чтобы уманивать за собой.

Сова глядела на Лесю, не мигая. В древесном сумраке ее круглые глаза слепо поблескивали чем-то желтым, почти горчичным. И это слепота позволяла Лесе делать все, что угодно. Например, нырнуть под толстую ветку так, чтобы их с совой разделила ее непоколебимая твердость. Круглая и невысокая, сова не успела толком понять, что случилось, только пальцы разжала. Почему девка, обещавшая облечь в слова самого Бобура, скрылась из виду под широкой балкой? Что задумала? Почему молчит?

— Что он сказал?.. — не веря еще, что так и не узнает, спросила сова.

— Наклонись, я скажу, — чуть слышно позвала ее Леся.

И та послушалась. Дура-дура, безумная и жалкая. Разве можно склоняться над острым суком, торчащим из крепкой ветки, когда пленница твоя смотрит так холодно, щерится так равнодушно? Один удар по укрытому капюшоном затылку. Один удар, чтобы сова вскрикнула и сама же под своим весом насадилась на сучок. Завизжала, запричитала, рванула назад. Ударилась об раструб, повалилась на землю. Лесе и делать ничего не пришлось. Подойти только поближе, выхватить из-за чужого пояса кинжал да воткнуть его в мягкий совиный живот.