Брат болотного края

Стало тепло и спокойно, как от укола, только лучше. И вообще стало лучше. Даже бинты отвязали, руки стали свободными, что хочешь, то и бери, как хочешь, так и лежи. И она начала вспоминать. Проснулась свежая, как трава после дождя. Весь день лежала спокойно, смотрела в потолок, но не видела ни побелки его серой, ни сколов, ни подтеков. А видела себя. То маленькой девочкой лет пяти. Кругленькой такой, пухленькой, личико широкое, щечки мягкие. То девушкой уже, невысокой, правда, покатой какой-то. А то и собой видела, привязанной к железной койке. И вот она-то, эта сама привязанная, не понравилась сильнее всего. Блин растекшийся, а не женщина. Тот, с бородой и льдистыми глазами, к такой больше не придет.

Пришел. Сел у кровати.

— Вспомнила, как зовут?

— Аня.

Помолчал, перекатывая имя во рту.

— Анка, значит? Хорошо…

И начал рассказывать, как в дремучем бору вьется тропка — через сосновый бор да березовую рощу, по бурелому на краю оврага, по лещине орешника, и ведет она в дом. Тут Анка вздрогнула, замотала головой, забилась. Он и глазом не повел, шикнул только, мол, не мечись, глупая, слушай. Не тот дом, в котором колют да дурманят. А тот, в котором мирно живут. В ладу с собой, с лесом и родом.

— Пойдешь со мной?

У нее даже щеки вспыхнули. Закивала, заугукала. Он наклонился, кольнул бородой, защекотал шершавыми пальцами там, где нельзя щекотать, но так хочется, очень уж сладко это, совсем уж забыто.

— А сына мне родишь?

Боль родилась под пупком, вспыхнула, разрослась до самого потолка. Анка выгнулась, оттолкнула его от себя. Пахнуло грозой, зашумело многоголосо недовольным бором. Потекли слезы по широким Анкиным щекам.

— Не родишь… — понял он. — Пустая ты, ай, горюшко горькое, ну, спи-спи.

Поцеловал ее в лоб, поднялся и вышел, прикрыл за собой дверь. И никогда не возвращался больше. Ушел и не вернулся, ушел, ушел, разбудил ее и ушел, бросил, покинул. Найти бы его. Отыскать. Зачем будил, зачем оставил разбуженной? Была поломанная, спала себе, а он разбудил, не починил, разбудил. Зачем? Зачем? Найти его, найти, отыскать в лесу, в роще, в бору, за оврагом с орешником. Найти. В доме он, не том, где колют да дурманят, а в том, где мирно живут. Найти его. С ним зажить. С ним родить. Сына родить. Ему родить. Если разбудил, значит, и починит. Если починит, значит, и сын будет. Все будет. Найти бы только. Плечи широкие, ладони тяжелые, борода щекочет. Лещину, орешник. Дом.

…Леся захлебывалась памятью, выныривала из нее, но тут же уходила на дно. А там обшарпанные стены, потеки на низком потолке, запах хлорки и спирта, звон больничных склянок, вонь из уток, страх, шепот и темные углы. И все это, абсолютно враждебное, но пугающе знакомое, ворочалось в голове, сплетаясь в историю. Чужую, но все равно ее, Леси, корчившейся в судорогах на притоптанном пятачке под сенью Бобура.

И он. Льдистые глаза, рыжие завитки колючих волос, тяжелая поступь, большие ладони. Нужно было вспомнить его, разглядеть во всех деталях, понять наконец, кто он. Зачем приходил. Почем вспоминался. Но куда там. Он ускользал. Шагал во мрак. И нет его, только привкус хвои на языке. Только тепло на затылке. Да след сухих губ на лбу.

— Кто?

Вопрос вырвался вместе с криком, стал им — протяжным, мучительным, — и улетел ввысь. В ответ зашумели вороны, закачался плетеная вершина Бобура. И ничего больше. Леся оперлась ладонями о землю, острые камешки и ветки впились в мягкое, боль отрезвила. Леся помотала головой. Чужая память отпускала, пятилась назад, оставляя за собой пустоты, в которые тут же хлынул страх. Случилось что-то непоправимое. Что-то ужасное. Тошнотворное. Дикое. Что-то, что все изменило.

Через обморочную пелену Леся разглядела свои руки. Грязные пальцы хватались за траву. Грязь была повсюду. Жирная, бурая, пахнущая тяжело и опасно. Леся оттолкнулась от земли, выпрямила спину, поднесла руки к лицу. Кровь. Под отросшими ногтями собралась запекшаяся кровь. Леся поняла это ясно и неумолимо. Все ее руки были в крови, натекшей из проткнутого тупым лезвием живота.

Желудок скрутило, жгуче пронеслось вверх, наполнило рот. Леся скорчилась у нижней балки широкого раструба. Ее мучительно рвало. Масса вытекала изо рта, комьями падала на землю, мешалась с грязью и сором. И не вспомнить уже, когда последний раз она ела. Кажется, в доме, горячий еще пирог. А вот что засовывали в рот безумной Анке, Леся помнила отлично. Гречневую кашу на воде, бурую от тугих прожилок тушенки. Мясной дух, липкий жир, комки слипшейся крупы. Откуда они в желудке, не знавшем такой еды? Почему рвет ими так мучительно и знакомо?

Леся с трудом распрямилась, выбралась из-под веток, подобралась поближе к остывающему телу. Сова равнодушно пялилась в небо единственным оставшимся ей глазом.

— Анка, — позвала ее Леся. — Аааанкааа…