Братья

– Да ты не причитай над ним, как над покойником! – сурово сказал Иван Маругин. – Человек жив и будет жить. Еще не один «кабан» сожжет. Каковы его годы! Давайте его в курень перенесем. А ты, Михаил, сходи на рудник и возьми у Степана Варфоломеевича гусиный жир, вату, чистое полотно. Только никаких чаепитий! Одна нога – здесь, другая – там. Я покараулю твое кострище.

Михаил Пальчин взял в курене ружье, сменил бродни на пимы, бросил в котомку кусок вяленого мяса, ломоть хлеба и исчез в зарослях ивняка. Он шел, обходя сопки, переходя вброд неширокие ручьи, шел туда, где дымился рудник. Там, в межгорье, обозначенном вьющимися в небо дымками, была помощь. Торопился так, что даже трубку не курил на ходу Только и думал о друге: «Не зря Болин не хотел быть углежогом. Видно, нутром чуял, бедняга, что в лесу поджидает беда. Жаль мужика. Но, может, обойдется. Ожог – что обморожение. А его гусиный жир мигом лечит. Самого сколько раз мороз щипал. И ноги, и руки, и нос. Кожа слазила, почти до кости. Жена жиром смажет раз, второй, третий – и затягивается, как на собаке. Лишь кое-где шрамы остаются. Сколько раз предупреждал куренной, с “кабанами” шутки плохи, ловкостью углежог не должен бахвалится на тлеющих бревнах. Круглое бревно завсегда на скат просится, уходит из-под ног. А внизу – смерть. Это Дмитрию подфартило…»

Михаил взял у Буторина все, что просил Маругин. Степан Варфоломеевич позвал кашевара:

– Принеси-ка штоф вина из моих запасов.

– Возьми, Михаил! Не внутрь даю! Раны обмоете Дмитрию, компрессы положите. Да больному пару чарок нальете, чтобы силы быстрее вернулись.

Буторин положил свою широкую ладонь на плечо юрака. Тот, почувствовав тяжесть, чуть приклонился к управляющему, поднял голову вверх и преданно посмотрел в глаза Степану Варфоломеевичу. Михаил понял, Буторин хочет сказать что-то важное.

– Ты, Михаил, борони Боже, никому ни слова об ожогах Болина. Даже его супружнице не говори. Она ведь брюхатая. Пока с углем возитесь, Дмитрий отлежится, оклемается и с вами вернется на рудник. Работы у вас там недели на три. Не надо людей будоражить. В штольне еще опасней. Никто не огражден от обвала. Деревянные крепи, как и «кабаны» опасны. Как еще рудокопов не придавило, диву даюсь. Не дай бог! Тогда в штольню никто не пойдет. А руда нужна! Ой, как нужна!

– Я понял, Степан Варфоломеевич! Разреши в чум заскочить, на мальца взглянуть. Ему вчера годик набежал. Вот шишку ему из лесу несу. Пусть позабавится.

– Загляни, конечно! Святое дело на детей взглянуть. Только миг постой. Я зараз.

Буторин взял в руки стоящий в углу топор, принес из сеней небольшую строганую дощечку, присел на корточки и несколько раз прошелся лезвием по дереву Пальчин с удивлением смотрел на управляющего, как тот колдовал с топором. Вскоре из досточки появился крест с небольшой округленной ручкой. Мастер оглядел его, срезал правую крестовину и снова положил на пол. Теперь Степан Варфоломеевич не взмахивал топором. Он двумя пальцами держал лезвие и нежно прикасался ко кресту. Еле заметная стружка скатывалась на пол, оставляя на кресте мягкие узоры. На нем появилось распятие Иисуса Христа.

– Вот, отдашь своему сыну от Степана Буторина. Крест пока не имеет силы. Но когда отец Даниил освятит, то сын твой будет всю жизнь защищен от злого умысла. Пусть растет сильным и крепким, как я, – сказал управляющий.

Михаил положил подарок в котомку, попросил под запись десять осьмушек табака на весь курень и, набив трубку сухим куревом, поспешил в свой чум.

Вернулся Михаил в курень к обеду. Артельщики хлебали наваристый рисовый суп. Иван Маругин кормил в шалаше лежащего Дмитрия. Ладони Болина были в крупных волдырях. Он не мог даже ложку держать. Ему было стыдно за бессилие. И он, чтобы как-то оправдаться, ворчал на Маругина:

– Что ты меня, куренной, кормишь, как дитя малое, с ложки? Али я совсем никудышний! Али ты себя виноватишь передо мной?

– Ешь, пока кормлю. Вот лопнут волдыри, уйдет из них гадость. И закроет раны новая кожа. Тогда твоя воля. Сам управляться станешь. А ходить начнешь, кашеваром назначим. Будешь углежогам кулеш варить. А виноват же я, недоглядел. Лучше б сам трубу поширил. Я – куренной! Мне и ответ держать перед Сотниковым. Не каждому дана честь за громаду ответ держать. За нее иногда и умереть не страшно.

Дым парил над еланью много дней и ночей. По мере тления дров дерн оседал ниже и ниже к земле. Громадины-«кабаны» уменьшались, а саженевой длины бревна чахли и становились голубовато-серыми углями. Дмитрий Болин, опираясь на вырубленные Иваном Маругиным костыли, сидел «на часах» у своего кострища и следил за тлением лесин. Через две недели он уже ходил по топкой елани в деревянных колодках – пимах, срубленных заботливым куренным. Когда угасли костры, жена Пальчина привезла на оленьих упряжках сто порожних кулей под древесный уголь. Углежоги ссыпали его в кули, заштабеливали и накрыли брезентом от дождя.

– Вот вам, Дмитрий и Михаил, будущая забота. К началу плавки перевезете на упряжках уголь в лабаз к руднику, – озаботил их Маругин.