Братья

Из головы не выходил наш разговор с Броу в Вайоминге, когда я, можно сказать, из кожи вон лез, чтобы сделать из него американца. Его настрой стал беспокоить меня после выступления в Конкрите, штат Орегон. Во время матча зрители начали выкрикивать расистские оскорбления в его адрес. Дело было в том, что обстановка была накалена из-за кризиса в Иране, где боевики захватили заложников. А мы как раз выступали за «враждебную» сторону. Броу изображал этакого антиамерикански настроенного исламиста, и он, как мне показалось, отлично отыграл свою роль, доведя зал до белого каления.

Мы так работали уже не первый раз, но после того матча Броу зашел в раздевалку и стал развязывать свои борцовки в подавленном настроении. Я дал ему остыть, а уже потом, в машине, небрежно заметил, что если образ для него не подходит, то мы всегда можем применить другой. Я стал перечислять: «инопланетянин», «шпион», «хилер-новичок» и самый мой любимый – «доктор, помогающий покончить жизнь самоубийством». Для последнего у меня была заготовка-«финишер» – захват под названием «безболезненная смерть». Я, наверное, распространялся почти час. Наконец я сказал:

– Братан, это рестлинг. Здесь мы ограничены лишь нашей фантазией и ожиданиями публики.

У белых рестлеров выбор всегда больше – «герои» и «негодяи» имеют разные цели, мотивы и характеры. Для чернокожих предусмотрены лишь цепи и соломенные юбки, индейцы же сплошь изображают «благородных дикарей», которые и близко не похожи на настоящих индейцев. Мексиканцы выходят на ринг в масках и шляпах «мариачи». Смуглые люди, неважно, какой национальности, появляются в тюрбанах, халатах и туфлях с загнутыми носками.

Броу усмехнулся и назвал образы, припомнить которые вряд ли смог бы даже самый искушенный знаток: «Ра», «Шах», «Чудовище с Ближнего Востока» и «Убийца, мать его, Кебаб».

Я заметил, что наше искусство как раз и заключается в том, чтобы создавать и поддерживать образы. Во время поединка мы и есть то, кем кажемся публике. Наша работа – подчеркнуть в образе и без того очевидные черты.

– Бро, – спросил Аво. – Кому очевидные?

Тогда я и выдал ему всю правду про Джойс. Я не собирался делать этого, но вдруг начал рассказывать о письмах, которые Джойс писала моей матери, о ее неприятии смерти моего брата, о том, как я поговорил с ней в книжном магазине в Тусоне.

Меня никто не тянул за язык, но довольно скоро я раскрыл всю картину того безобразия, что мы с ней устроили.

После встречи в книжном магазине мне хотелось забыть о ее существовании навсегда. Однако после убийства Кеннеди я подумал именно о ней. Двадцать второго ноября шестьдесят третьего мы сидели с тремя рестлерами в номере мотеля в Сент-Клауд, Миннесота, и смотрели этот ужасный репортаж. Джеки Кеннеди с ее широко расставленными глазами всегда чем-то напоминала мне Джойс, а теперь, после того как она столь неожиданно и страшно потеряла своего мужа, их сходство стало совсем уж очевидным.

Мысль мелькнула и ушла, но позже, когда в номере отеля в Боулдере, штат Колорадо, совершили самосожжение монахи, после того как был убит Мартин Лютер Кинг, я заметил, что во всех таких случаях думаю о Джойс. Это взволновало меня. Постепенно я стал убеждаться, что Джойс и ее теория заговора, которая всегда казалась мне мрачной фантазией, не такая уж бессмысленная штука. Страна бунтовала, чернокожих рестлеров во время матчей в южных штатах дразнили с трибун петлями (я это и раньше видел, но не обращал внимания), чернокожим работягам плевали в лицо; я видел по ящику, как военные корабли изрыгали струи оранжевого напалма на мирные деревни; я прочитал отчет Джона Уайта о провокации в Тонкинском заливе [20]. Людей расстреливали в прямом эфире, и я подумал: «Боже мой! Моя страна способна на такое!» Они и вправду могли так поступить с Гилом. Идея Джойс больше не казалась мне теорией заговора, а скорее ключом к разгадке, ярким свидетельством безумия моей страны.