Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Мне говорил Глинка о письмах князя Потемкина; только присланное им тебе не так любопытно, но я его все-таки сберегу. Странно мне, что князь, при лени своей, оставил у себя отпуск письма столь неважного. Выкрасть же у батюшки тоже нельзя было. Видно, отправлено быв, до рук его никогда не дошло. Глинка сказывал мне, что он имеет писем 100 оригинальных Потемкина и Суворова к разным особам и что достал это за безделицу. Ты ему смело можешь послать подарок (то есть деньги) за его книгу. Он весьма не в цветущем положении, а детей множество.

Я не желаю смерти никому, но желал бы, чтобы Лебцельтерна в Царьграде поколотил народ так, чтобы его больного привезли обратно к Меттерниху. Здесь купцы и греки так ропщут и гласно жалуются на равнодушие наше и влияние Австрии на восточные дела, что Чумага со многими перестал видеться, не ездит никуда, избегая сих разговоров, и умно делает. Не их дело – судить. Я ему советовал продолжать таковое поведение.

Константин. С.-Петербург, 2 декабря 1822 года

Третьего дня ездили мы с женою к модистке заказывать ей платье к балу Кочубея. Разговорились о нарядах, после – о богатстве, а там – о нищенстве. Утром получил я письмо от одной поручицы, которая описывает мне жалкое свое положение. Так как часто обманывают, я всегда посылаю чиновника разведать и удостовериться, точно ли проситель заслуживает помощи, и с тем сообразуюсь. Он точно подтвердил ее нищету. Я хотел сам ее видеть и показать жене, что такое бедность, о коей она не имеет понятия. Прямо из лавки предложил я ей завезти меня в Коломну, где есть дело. Дорогой сказал ей, что хочу видеть бедную женщину, которая ко мне писала. Она попросилась со мною; этого-то я и хотел. Сколько я ни привык к подобным зрелищам, но сильно был поражен тем, что видел и слышал; каково же ей было? Входим во второй этаж по вонючей лестнице, в вонючую комнату, где перегородка кое из каких досок, где зимою вода мерзнет, мебелей два изломанных стула, кровать, на ней сено, и сидит женщина брюхатая, на руках ребенок, а двое возле нее, старшему сыну 4 года. Дети оборваны, но все ж на них видна некоторая опрятность; мать в самом легком платье, женщина высокая, лет 25-ти, недурна собою, приняла нас без удивления. «Вы, сударыня, ко мне писали в почтамт?» – «Я, сударь». Из выговора видно, что она немка. «Крайность меня довела до сего. Я у вас была однажды, вы мне дали 50 рублей, вы видите мое положение». – «Ваш муж под судом? За что?»

Вот ее история. Муж ее был главным комиссионером корпуса, женился на ней в Пруссии, попал под суд и семь лет сидит на гауптвахте. Она, услыша о его несчастий, все бросила и приехала в Россию, или, лучше сказать, пришла, потеряла в первый год троих детей от голода и холода. Все, что имели, у них было прежде секвестровано, и она вот уже пять лет как должна содержать мужа на гауптвахте и детей своею работою. Где нищета, там и болезни. Мужа ее иногда с гауптвахты отпускают домой. Служанки нет, квартиру дают из милости без денег, но какая квартира! Должна родить. «Что со мною будет, что будет с несчастными детьми?!» Все это, однако же, она говорила с таким благородным видом, что более еще нас тронула. «Вы иностранка?» – «Из Пруссии, где у меня старуха-мать; вот более года не имеет она от меня писем, а меня так любит». – «Зачем не пишете к ней?» – «Как я могу заплатить пять рублей за письмо: у меня иногда хлеба нет для детей». – «Напишите завтра письмо, я за ним пришлю и берусь его доставить». Она остолбенела, и в три ручья слезы (до тех пор ни слезинки не было). «Бог вам заплатит. Я уже думала, что для меня нет утешения на свете. Сегодня же напишу письмо». – «Я вам пришлю бумаги». – «Нет, я куплю (показывая 50 рублей, которые ей жена дала): теперь у меня есть чем».

Жена спросила, что ей нужно. «Мне ничего, но дайте что-нибудь бедным деткам; у нас так холодно, что я согреть их иногда не могу». Видя, что жену это слишком трогало, сказал я ей, что пора ехать. Я обещал бедной женщине похлопотать о ее муже. Она уверена, что он не так виноват; «Впрочем, – говорит, – может быть, я не так сужу; я не могу поверить, чтобы вина его была умышленна».

Когда мы пошли, она нас проводила до двери, без всяких комплиментов, и затворила ее за нами. Дети прекрасные. Бедные, так для них странно было видеть людей порядочно одетыми; выпуча глаза, на нас смотрели, но не дики и отвечали мне тотчас.