Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

К вечеру опять явился я к нему. Тут были Меншиков, Постников, Арсеньев. Вчера жаловался немного на глаз и надел ширмы из предосторожности. «Если опять почувствую его уставшим, поставлю, может быть, пиявки; но надобно мне поговорить с каким-нибудь врачом-окулистом». Я рекомендовал ему Гааза: он тогда и Нессельроде здесь вылечил от глаза. Увидим сегодня, как найду его; а я еду туда скоро, и там письмо это допишу и запечатаю вместе с письмами Воронцова. Он хотел сегодня пуститься на Воробьевы горы, осмотрел Большой театр внутри; а в Итальянскую оперу я его не зову, да и он сам не просится, боясь сделать вред глазу. Ужо будет у нас чай пить. Я эти два дня почти не видал жену и детей. Воронцов хочет непременно выехать послезавтра. Бог с ним: не держу, чтобы не привыкнуть слишком к нему, лишь бы отдохнул довольно с дороги, и не стал бы шалить глаз. Для того и хотел он консультации Гааза.

Александр. Москва, 9 июня 1825 года

Воронцов хочет непременно ехать на Воробьевы горы, кой-куда еще, а обедать будем мы на прощанье вдвоем у него. Корсаков был вчера в восхищении. Воронцов, узнав от меня, что Корсаков был очень дружен с графом Семеном Романовичем, захотел старика навестить; тот так обрадовался, что болезнь прошла, не знал уже как угостить.

То-то защеголяет Ферроне в голубой своей ленте. А у вас давятся да вешаются; жаль мне бедного Дубровина, но сие можно было предвидеть. Помнишь его странности? Полетику поздравляю с табакеркой, английские подарки полновесны, и 10 тысяч, право, годятся.

Александр. Москва, 10 июня 1825 года

Вчера вечером, как обыкновенно, собрались мы к Чернышевым, и все отъезжающие: они сами, Виельгорский, Шварценберг, Альфьери (два последние едут завтра), Вяземский. Этот берет с собою четырехлетнего сына своего Павлушу, – странная мысль! От вас поедет он в Ревель брать морские ванны.

Здесь нашел я совершенную ярмарку: приезжают, уезжают, прощаются, болтают, укладываются, пишут и проч. Воронцов вдруг вспомнил, что есть тетка его жены Шепелева, у которой он забыл быть. Садится в карету и скачет к ней. Все это хлынуло вон, остался я один со стариком Рагозиным; он ходит по комнате, а я принимаюсь к тебе писать. Ну, пропасть же объездили мы с Воронцовым домов; увижу, вспомню ли всех: Юсупов, Меншиков, Зинаида Волконская, Небольсина, Постников, Шаховской,

Омельяненко, Шульгин, Орлов, Щербинина, Клаузен, Яковлев, Корсаков и множество, коих еще не припомню. Были мы также вчера у Лухманова в магазине, магазине Свирловской фабрики, где купил он себе черного сукна на фрак и зеленого на мундир, коими хочет хвастать в Англии; и подлинно, сукно прекрасное, только очень дорого; все-таки лучше, чтобы денежки оставались дома, нежели шли в чужие края. Я не знаю, как Постников пойдет в Сенат, так он напробовался превосходного вина «Аликанте», которое Воронцов раскопал в своем здешнем погребе; он стал красный, но не как петух, у которого есть и белое, а красный, как петушиный гребень.

Александр. Москва, 12 июня 1825 года

Что-то, право, опустело с отъезда Воронцова! Так и тащит меня на Никитскую [дом на Большой Никитской, унаследованный графом М.С.Воронцовым от его тетки, княгини Дашковой, ныне – Московская консерватория]. Из Киева обещался мне писать. Как, должно быть, приятно жить неразлучно с таким человеком! Я его еще более люблю за любовь его к тебе. «Ну как, есть ли у вас известия от Али-паши? Каков гордец, мерзавец!» Меншиков слушал с удивлением: «Известия от Али-паши? Так мне разве приснилось, что он умер уже много лет назад?!» Воронцов ну хохотать: «Я называю Али-пашой его брата, ибо это злодей, коему я не знаю равных».

Завтра едут к вам Виельгорский, Щербатов, князь Николай Григорьевич и Вяземский. Кстати, для твоего сведения. Воронцов просил меня доставить письмо от графини к Вяземской; я это исполнил, и княгиня, которая все выболтает, удивлялась церемонному тону письма графини: «Она мне писала всегда «моя милая княгиня», а теперь называет меня «госпожой княгинею»; ничего не понимаю, это все из-за сплетен. Вам ничего не известно?» – «Ничего»; а очень знаю, что Воронцов желал, чтобы сношения с Вяземскою прекратились у графини: он очень сердит на них обеих, особливо на княгиню, за Пушкина, шалуна-поэта, да и поделом. Воронцова пожелала помочь его бегству из Одессы, искала для него денег, лодку. Есть ли в том здравый смысл?

В последнее утро Вяземский посылает спросить, когда может графа застать; но этот отвечал, что его не будет целое утро дома. Тот понял и больше шагов не делал; а жена, видно, понимать не хочет, что она куролесница.