Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Ну, сударь, вчера мы попировали у Пфеллера. Пили: 1) твое здоровье, яко главного виновника, 2) обоих графов и 3) молодого дипломата. Я читал депешу к Фаберу, очень лестно. Все мы были очень веселы. Проголодались от Рушковского, который все не ехал; четверть пятого я подал голос сесть за стол, брал вину на себя. Иван Александрович приехал после супу. Экий хлопотун! Как будто у него более дела, нежели у тебя, а кажется, ты везде поспеваешь. Я ему это сказал. Но на этот раз он задержался, потому что делал крюк, чтобы за мною заехать, а я прождал его до трех с половиною часов. Пфеллеровы все в восхищении. Отец и мать раза три говорили о тебе со слезами на глазах. Приехал и Шафонский из деревни. Для дипломата купили уже коляску. Это нашел бы он и лучше, и дешевле во Франкфурте или Офенбахе. Рушковский захотел быть в опере. Я его повез туда. Это его дебют, и все ему надобно было объяснять. Давали «Дорвальдо и Дорлиску». После первого акта мы пошли нанести визит князю Дмитрию. Туда явился Юсупов, который спрашивал о тебе и прибавил: «Когда будете писать вашему брату, передайте ему мое почтение», – что сим и исполняю. Из театра заехал я домой, посмотреть на своих, а там поехал в Английский клуб: был в ударе и выиграл 75 рублей в бильярд у Киселева. Вот и весь мой день.

Старого приятеля Чернышева прошу от меня поздравить. Мне досадно, что свадьба отложена так надолго. Он любит брать крепости приступом, сразу, и ему будет скучно довольствоваться простой осадой на протяжении полутора лет.

Вот и Шульц сейчас от меня. Ему на Кавказ и подумать нельзя ехать. Он просит, как милости, подышать недели две свежим воздухом за городом; но Малиновский и туда не пускает, ибо архив лежит на Шульце. Приятель наш Ждановский имеет привычку попивать. Александру Федоровичу намедни, едучи в Сенат, сделалась дурнота и обморок, продолжавшиеся более часа. Последствий никаких не было, но эта сидячая жизнь ему напроказит когда-нибудь.

Знаешь, где я был вчера? Подцепил Вейтбрехта и поехал на медвежью травлю. Там было мишка напроказил: перервал ошейник и сорвался с цепи. Надобно было видеть эту потеху. Все голову потеряли, а многие женщины, бывшие в амфитеатре и, следовательно, вне могущества медведя, так испугались, что ну бежать. Мусье этот, рассерженный травлею, и хотя очень устал, стал кидаться на травильщиков, несмотря на их дубины. Я дал совет пустить на него собак 20. Частный пристав велел это тотчас сделать, между тем люди привязали за всякую лапу по веревке, растянули его и кое-как накинули новый ошейник на шею. Долго очень это продолжалось, и я думаю, что ежели б медведь не был слеп, пришлось бы его застрелить; я зрелища сии не люблю, а поехал для шара, который после спускали, и славно удался. К низу была привязана сидящая на стуле человеческая фигура, которая после, на очень большой высоте, отвязалась и упала на землю, на Тверскую. Многие уверены были, что это живой человек. Дети из дома видели шар, ибо он пролетел через всю

Москву. Не знаю, где упал; он имел 48 аршин в самой большой окружности. Хочется мне заказать этому штукарю маленький к 26 августа, именинам Наташи. Вяземский долго у нас сидел, просил не забыть среду; не забуду.

Вяземский сказывал, что бедный Валуев Александр [отец будущего министра и графа] болен отчаянно водянкой. Это странно в его летах.

Ты хвалишь будущий праздник петергофский, а кого-то будет в нем недоставать? Татищевой, которая остается здесь на две недели.

Константин. С.-Петербург, 11 июля 1822 года

Поговаривают о путешествии государя после петергофского праздника, но еще не знают, и я, по крайней мере, не знаю еще ничего положительного. В Ораниенбауме точно будет фейерверк и, кажется, смотр войскам. Воронцов надеется, что ему довольно месяца два позаняться своими делами, прежде вступления в командование над корпусом. Он мне сказывал, что полагает графа Ростопчина в Вене, а потому я пошлю твое письмо туда, с тем, что ежели его нет, то отправили бы в Париж.

Константин. С.-Петербург, 12 июля 1822 года

Сегодня должны у нас обедать Каподистрия и Воронцов; последний едет завтра в Белую Церковь. Ему государь дозволил еще месяца с два заняться устройством своих и отцовских дел, принял и отпустил его весьма благосклонно. Сегодня также едет в Карлсбад барон Строганов.

Ничто Потемкину, если Гагарин купит портрет его жены: бросает деньги, а где честь требует, чтобы тотчас расплатиться, о том не думает. С Нессельроде поедут Северин, Матушевич, Фонтон, Миллер, Сакен и милый Кудрявский; по крайней мере, так слышно.

Государь говорил Воронцову с похвалою об иностранной почте. Спрашивал его: «Идет ли из Одессы почта с тою же скоростью, что иностранная, чем мы обязаны заведениям Булгакова?» Это очень мне приятно; но, правду сказать, иностранная идет чудесно: Андерсен получил из Лондона письмо в 14 дней, что даже нелегко с курьером. Слава Богу, что так хорошо удалась наша конвенция.