Братоубийцы

– Что третий путь? Нет третьего пути! Еще не проложен он. Мы должны проложить его сами, своими трудами, своими усилиями. Кто мы? Народ. В народе начинается этот путь, с народом идет он и в народе кончается. Иногда сверкнет у меня в голове будто молния: кто знает, говорю я, может, Бог, послав нам эту беду, подталкивает нас, чтобы мы проложили – хотим мы этого или не хотим – третий путь... Для нашего же спасения. Не знаю я, матери, где мне стать, что решить. Но если у сердца моего спросите, оно ответит, что это – цель Божия, этого Он хочет. «Станьте взрослыми, – говорит Он, – не цепляйтесь за края одежд Моих, как дети. Встаньте на ноги и ходите сами!»

Не совсем дошли до старух его слова, но сердца их чуть-чуть успокоились. Они туго повязали свои черные платки, спрятав под них лоб, подбородок, уши и рот, – собрались в дорогу.

Но кира Кристалления медлила. Слова священника согрели ей сердце, но ум оставался в темноте.

– Ну, так что? – проговорила она и в ожидании посмотрела на священника.

– Вот что: сейчас выйдет луна, вы отправитесь в путь, созовете односельчан и скажете им, что велит отец Янарос из Кастелоса – пусть выходят все, взяв с собой семьи, и завтра до полудня пусть соберутся в Кастелосе. Мне доверил Бог одну тайну. Понял я, что Он сказал или не понял? Не знаю. Увидим! Но другого пути нет. Отправляйтесь с Богом!

Он поднял руку, благословил пять черных голов и отпер дверь.

– Да благословит вас Бог и Родина! – сказал он и перекрестил над ними воздух.

Он стоял на пороге церкви и смотрел, как женщины, одна за другой, гуськом, идут вдоль стены и исчезают в темноте. Вышла луна из-за скалистой горы, в воздухе пахнуло маслинами и гнилью.

– Бедная Греция! – пробормотал старик, глядя, как исчезают женщины среди скал, – бедная Греция в черном платке!

XI

.

Поднялась луна в небе, спустилась на землю, и разрушенные четыре дома в деревне засветились тихо и счастливо, словно и теперь еще давали приют обнимавшимся парам. Но забрались уже шакалы, бродят там и щелкают пастью. Двум старикам, помешавшимся умом от ужаса и голода, не спалось, и они бродили среди головешек, распевая песню. Старую песню, времен их молодости; говорилось в ней о любви и смерти. Время от времени старики останавливались, обнимали друг друга и заливались смехом.

Из решетчатого окошка кельи отца Янароса лился мягкий, беззвучный лунный свет, серебрил икону Второго Пришествия, а вверху на стене зажигал языки пламени в венце св. Константина и горящие угли под его ногами. Сам же святой оставался, невидимым.

Сел отец Янарос на диванчик, привалился тяжелой головой к стене.

– Господи, – бормотал он, – благодарю Тебя за горькую чашу, которую и сегодня Ты дал мне испить. Я не знаю, почему так суров Ты с теми, кто Тебя любит. Но верю: что бы Ты ни делал, Ты делаешь для нашего блага, даже если мы этого не понимаем. Какая дерзость желать понять дела Твои, Господи! Прости нас. Не мы, не мы, Господи, – это сатана сидит у нас в голове и все спрашивает и спрашивает, этим только и занимается. А сердце наше не спрашивает, оно верит, оно спокойно. Пала ночь, окутала мир. Исполнен и этот день; очень он тяжел, слава Тебе, Господи. Устал я. А у меня еще много работы, тяжелой работы сегодня ночью. Ты дал мне волю делать, что я хочу. Вот я и буду делать, что хочу. Пойду в горы.

Закрыл он глаза, сказал себе: надо капельку передохнуть, набраться сил перед подъемом в горы. Ждал он, ждал, но Ангел сна не приходил. Мысли так и бурлили в голове – где уж тут уснуть! За закрытыми веками снова и снова проплывали страсти человеческие и Страсти Господни. И вдруг он оказался далеко отсюда: снова Великая пятница, солнечный день, и он с котомкой за плечами ходит и ищет, где бы свить гнездо своей душе. Высоки монастыри, словно крепость. Заутреня, сладкие песнопения; монахи всех сортов: тучные и тощие, умерщвляющие плоть и лелеющие ее. Святая Гора... А над Святой Горой – лествица Божия, главой вознесшаяся к небу – увенчанный снегами Афон...

Как всё помнится, всё-всё! Ничто не забыто! Видит он ясно и четко трапезную, где сидит рядами братия после заутрени и жует черствый хлеб. Большое помещение, узкое и длинное, а стены покрыты росписью, облезлой и позеленевшей от времени и сырости. Воздух пропах капустным рассолом и уксусом.

Ласточка влетела через открытое окно, запорхала над склоненными головами монахов, узнала каждого: те же самые, прошлогодние, чуть постаревшие, побледневшие – Манассия, Иоаким, Гавриил, Мельхиседек, Бенедикт... Все, все на месте. Обрадовалась, пронеслась со щебетом над головой игумена: очень ей хотелось выдернуть волос из белой его бороды – для гнезда. Уже раскрыла клювик, хотела дернуть, но испугалась, выпорхнула в открытое окно, на свет, и улетела.