Братоубийцы

– Грех на моей шее. Она выдержит, крепкая. Расходитесь по домам!

Старый Мандрас протиснулся сквозь толпу, стал перед отцом Янаросом, поднял палку.

– Ты думаешь, что можешь воскресить или не воскресить Христа? – проговорил он, брызгая слюной.

– Могу! Я спрашивал и получил разрешение. Руки ваши в крови, идите умойтесь сначала. Воскресение что значит? Чистые руки, чистое сердце! Бог не хочет воскресать в Кастелосе, Сам мне сказал. Не хочет!

– Обреет тебе владыка бороду за это, Иуда!

Отец Янарос рассмеялся.

– Что вы меня стращаете? Войду, стала быть, бритым в Рай.

Какая-то старуха заголосила:

– Вот у видишь, антихрист! Соберемся мы, матери, и воскресим Его!

– Разойдитесь по домам! – закричал отец Янарос. – Уходите!

И попытался закрыть дверь, но палка Мандраса обрушилась на него. По лбу отца Янарбса заструилась кровь. Кириакос нагнулся, схватил камень, хотел бросить в священника, но испугался, и камень выскользнул из рук.

Послышалась брань; несколько женщин в черном сбросили на плечи платки, стали колотить себя в грудь и причитать по Христу. Отец Янарос вытирал с лица кровь, борода его была вся перепачкана.

– Братоубийцы греки, – крикнул он, – Воскресения от меня хотите? С таким нутром, как у вас? Не воскреснет Христос! Вон, убирайтесь!

Сказал, налег на дверь и с силой захлопнул ее.

– Козел проклятый! Антихрист! Иуда! – послышались голоса во дворе, а Кириакос, осмелев, схватил отброшенный камень и запустил в дверь.

– Эй, пойдемте, – крикнул Мандрас и выступил вперед. – Пойдем к капитану, пожалуемся на подлеца!

Лампы, горевшие в домах, одна за другой гаснут. Солдаты, лежа в казарме, тихонько переговариваются; винтовки лежат рядом. Часовые на косогорах тревожно напрягают уши. Тишина, только глухо пролетит ночная птица, завоет довольный шакал, да голодная собака залает на луну, заливающую печальным светом горы.

Капитан, злой и раздраженный, сидел на пороге казармы, курил одну сигарету за другой. Ему не спалось. Да и как тут уснуть, когда вверенная ему деревня в опасности, когда солдаты один за другим бегут в горы и нет уже ни продовольствия, ни боеприпасов. Позабыли о нем в этой глухомани, поставили охранять горные проходы, не пропускать бандитов — и забыли о нем. А бандиты всё равно проходят, они в самой деревне. И кто знает, может они передают сигналы в горы, может, уже сходятся тайно ночью, будь они прокляты!

Он отшвырнул сигарету, затоптал ее искривленным каблуком.

– Крепости берутся изнутри, – пробормотал он, – а не извне. Внутри враги, и мне нужно их убрать. И первым делом, попа. Крепкий орех, сволочь, но мне он по зубам.

Он встал, прошелся немного, чтобы обдуло холодным ночным ветром. На горных вершинах партизаны зажгли костры. Кровь бросилась в голову капитану, он поднял кулаки, погрозил ими.

– Подлецы! – прорычал он. – Продажные шкуры, изменники! В порошок сотру!

Сказал – и мучительная тяжесть придавила грудь. Вспомнил: в первые дни после приезда в Кастелос однажды утром уснул он и увидел сон. Будто бы лежит он в разрушенной часовне Предтечи, что на склоне горы, и спит. И вдруг услышал сквозь сон, что кто-то плачет. Открыл глаза: женщина в черном стоит перед ним очень красивая, очень бледная, с большими глазами – и слезы катятся у нее по щекам и подбородку.

– Кто ты, Госпожа? – вскрикнул он и протянул к ней руки.

Он думал, что это Пречистая.

– Не узнаешь меня? – ответила черная женщина. – Не узнаешь меня, капитан?

– Кто ты, госпожа? – снова проговорил он, весь дрожа.

– Я Греция, сын мой. Все мои меня гонят, негде мне голову приклонить. Пришла к тебе искать приюта, сын мой!

Вскрикнул капитан, вскочил, слезы покатились из глаз.

– Мать, – пролепетал он, – не плачь. Не оставлю тебя беззащитной. Верь – жизнь за тебя отдам.

С того дня капитан стал другим человеком. До сих пор во время Великой войны – и в албанских горах, и в песках Африки – сражался он – грек среди тысяч других греков, храбрец среди тысяч других храбрецов. Вначале простой солдат; потом за верную службу и храбрость получил нашивки; стал, наконец, капитаном. Такой же капитан, как и многие-многие другие; не знал он еще, что в нем, в Димитрасе Лефасе из Румелии, нашла себе приют Греция.

А с гой ночи, как увидел сон не мог больше спать: слышал, как Греция – уже не перед ним, а внутри него – взывает к нему о помощи. «Если погибнет, на мне будет вина, – думал он, – если спасется, это я ее спасу». И яростно устремлялся в бой.

Только один раз в тот проклятый день, один раз забыл он о ней. Когда вернулся вечером из боя и не нашел жены дома. Ушла она, проклятая в горы, снюхалась с партизанами.

Он в бешенстве плюнул и повернул назад. Была уже, наверное, полночь. Вернулся в казарму. Холодный пот тек со лба и из подмышек.

– Мать, прости меня, – шептал он, – в тот день я о тебе забыл. Мы всего лишь жалкие существа. Любим своих жен. Унижаемся.