Братоубийцы

– Да прострет Господь руку Свою, – пробормотал он, – на добрых и злых, на честных и бесчестных – мы всего лишь люди: глупые и несчастные – и да простит нас. Мы не знаем, что с нами творится, не знаем, как часто сатана принимает облик Божий, чтобы соблазнить нас. Прах и слезы наши глаза. Глина. Могут ли они разглядеть? Возьми губку, Господи, возьми губку и омой нас!

Сказал – и стало легче. Словно уже взял в руку Господь губку и стал вытирать грехи людские.

Отец Янарос повернулся к семи именам, написанным углем на стене, и снова двинулся вверх. Он подходил уже к вершине Эторахи: вырастали костры, горевшие в партизанском лагере, отчетливо слышались голоса и смех. А луна уже скользила с вершины небосвода, спускалась вниз.

Все резче, все отчетливее звучали голоса партизан. Отец Янарос уже различал тени: они быстро двигались взад и вперед перед костром, будто в пляске. Сердце у старика снова взбунтовалось, заколотилось в груди, спрашивая: «Надо? Или не надо? Верно ли? Приведет ли к спасению то решение, что он принял?» Бог дал ему свободу выбирать, и он выбрал. Он был уверен, когда выбирал, что это верный путь. Но теперь – когда цель была близка, у него стали подгибаться колени. Новые голоса заговорили в нем: «Тебя обманут. Смотри, отец Янарос, будь начеку, обманут тебя. Как ты можешь полагаться – на людей, не верящих в Бога?»

Вдруг покатилась галька – отец Янарос обернулся: какой-то пастух с грубым, топорным лицом, загорелый до черноты, с посохом в руке, вышел из-за скалы и смотрел на него. Глаза его, маленькие, быстрые бусинки, были цепкими и испуганными, как у зверька. На нем был короткий плащ из козьей шкуры, круглая черная засаленная шапочка с облезлым помпоном, на кривых ногах – голубые рваные носки. Отец Янарос узнал его.

– Эй, Димос, – сказал он, нахмурив брови. – Что тебе здесь надо? Куда направился?

Димос косился на него хитрым крестьянским взглядом и не отвечал.

– Ты почему, козел, бросил деревню и ушел в горы? Говори!

Пастух наконец открыл рот.

– Какую деревню? Была и пропала! С одной стороны – "черные шапки" и самолеты, с другой – "стервятники" с гор. Земля Мадиамская! Кто-то из хозяев, правда, еще бегает вокруг развалин, ищет свои дома. Да какие тут дома? Вбивают колья, натягивают шпагат – здесь был мой дом. Нет, дальше, – орут соседи. И начинается свалка; те, кто еще остался в живых, убивают друг друга, черт бы их побрал! Пиши пропало, батюшка, погибли греки!

– Молчи! – взревел священник и поднял посох. – Ты, дурак, что ты понимаешь? Погибла Греция? Типун тебе на язык!

Пастух почесал острую, как у шакала, голову, умолк, но глаза плутовски поигрывали, выжидательно косясь на отца Янароса и его посох.

– Вот что, возвращайся домой к своей работе, Димос, – сказал священник, смягчая голос. – Не лезь ни к правым, ни к левым. Не становись ничьим рабом. Свободную душу дал тебе Бог. Возвращайся к своим козам.

– К каким козам? В своем ли ты уме, батюшка? Да здесь мир рушится, а ты ничего не знаешь? Какие козы, о чем ты говоришь? Половину забрали у меня красные – голодали. Другую половину – черные – и они голодали. Остался я вот как столб, с посохом в руке. Сегодня ночью отправился и я, значит, в горы.

В несколько дней жизнь Димоса переменилась: он потерял свое стадо, и свалился груз с шеи, разум его просветлел, ему уже нечего было терять, и он осмелел.

– К партизанам? Какой бес в тебя вселился, а, Димос? Говори, ты хочешь убивать?

– Да, хочу.

– Но почему? Почему?      ’

– Командир в горах мне скажет, почему.

– Но и я командир, я тебе говорю: не убий!

– А, чтоб меня самого убили? Режь меня, барин, я в рай попаду? Тут дело просто, как дважды два: или ты убьешь, или тебя убьют. Лучше пусть его мать плачет, чем моя.

– А почему ты выбрал партизан? Ведь и их убивают.

– Я иду с бедными и обиженными. Я ведь тоже беден и обижен.

– И кто тебя таким тонкостям научил, Димос? Кто тебе мозги прочистил? Ты же был козел – не разговаривал, а блеял.

– Начинаю говорить, батюшка. А ты что думал? Не век же нам блеять.

Он замолчал, лихо сдвинул козью шкуру на правое плечо, снова насмешливо покосился на старика. Что-то дерзкое и наглое крутилось у него на языке, рвалось с губ. Сказать или не сказать? Он трусил, но все же не выдержал.

– Добра я тебе желаю, батюшка, – проговорил он, и голос его впрямь заблеял по-козлиному, – добра я тебе желаю – вступай-ка и ты, батюшка, в круг. Пляши по доброй воле. А иначе, вот те крест, загонят палкой. Тогда запрыгаешь, как черт на сковородке.

Сказал – и отпрыгнул в сторону, чтобы не задел поповский посох, и снова исчез, среди скал.

Отец Янарос застыл на месте с открытым ртом. И вдруг, вне себя от гнева, свернул кукиш и поднес себе к лицу.

– Вот тебе, полюбуйся. До чего ты дошел! Тебя, попа, пастухи уму-разуму учат! – И снова двинулся в гору, согнувшись, с ослабевшими коленями.

Он шел и шел, ни о чем не думал: много потрудился за сегодняшний день, за сегодняшнюю ночь. Он, человек, устал.