Братоубийцы

Он разложил на земле рясу, скуфью, пояс, пару грубых башмаков, толстые голубые носки и серебряный крест.

– Мы взяли и осла, и корзины. На дне было несколько фиг, мы их съели.

– Алекос – снова закричал Лукас.

Партизаны расступились, вперед выступил, прихрамывая, сытый, улыбающийся Алекос – повар, удравший из Кастелоса.

– Здесь! – крикнул он и вытянулся перед Лукасом.

– Отец Александр, – проговорил со смехом комиссар, – вот тебе ангельская схима, одевайся побыстрее! Есть у нас сложное дельце.

– Монах! – заорал Алекос, вытаращив глаза.

– Одевайся побыстрее, и не спрашивай!

Сорвал с себя Алекос китель и штаны, облачился в рясу, надел монашеский клобук, повесил крест на шею. Поднял руку, благословил мужчин и девушек, собравшихся вокруг него и покатывавшихся со смеху.

Лукас держал в руках серебряный ковчежец и поигрывал им.

– Ты человек с головой, бедный мой отец Александр, – сказал он. – Тебе вручаю я серебряную эту бомбу, обходи все деревни подряд и нахваливай свой товар: «Эй, православные, прибыл к вам Пояс, которым препоясывалась Пречистая. Вот он, вот он! Пришел препоясать вашу деревню, препоясать души ваши, изгнать черных бесов: бедность, войну, несправедливость. Есть у Пречистой для вас и тайное словцо – подходите приложиться, подходите выслушать, все верные!» Вот так ты кричи, а когда соберется народ, наклонись и шепни каждому: «Пречистая повелела мне сказать вам: если хотите моего благословения, убивайте, убивайте фашистов! Это они черные бесы, "черношапочники"». Вот что скажешь, понял?

– Понял. Иными словами – комедия.

– Будь осторожен, говорю тебе, не смейся. Ты у нас хитрая лиса; потому я тебя и выбрал. Но здесь требуется хитрость монашеская, потому что если что унюхают, то распнут и тебя, бедный мог отец Александр, как распяли твоего Хозяина.

Стоял отец Янарос, слушал, задыхаясь: это был какой-то новый мир, без стыда, без Бога, весь – молодость, удаль, брань. Слушают о Христе – и смеются, слушают о справедливости, о свободе – и умирают ради них... А может быть, прости, Господи, эти партизаны, что восстали против неправды, может быть, они-то, сами того не зная, и есть новые христиане? Они этого не знают, потому и богохульствуют. Но придет день... быть может, придет день - и узнают... Эх, если бы прав был Никодим, раненый монах, и, если бы пришел в один прекрасный день вождем к этим партизанам Христос и держал бы уже в руках не крест, чтобы распяться, а бич, и изгнал бы из храма Божия, из мира преступных, подлых торгашей.

Погрузился умом в глубокие воды отец Янарос, закрыл глаза, слыша вокруг себя крики, смех, треск костра. Где он? Луна соскользнула с вершины небосвода, покатилась вниз. Комиссар Лукас повернулся, увидел отца Янароса; он уже забыл о нем, подошел, толкнул его ногой.

– А мы о тебе и забыли, отец, – сказал он. – Ты уж прости нас, у нас дела. Надо было, видишь, дать поручение святому Поясу.

Он хлопнул в ладоши.

– Эй, Коколиос!

Какой-то лохматый дикобраз с острыми лисьими ушами, с пронырливыми глазками, подскочил к нему.

– Здесь!

– Где командир?

Дикобраз хихикнул.

– На смотровой вышке, с командиршей.

Партизаны захохотали. У Лукаса глаза пожелтели от ярости.

– Молчать! – рявкнул он.

Он повернулся к дикобразу.

– Пойди, скажи ему, что пришел его отец. Спрашивает его. Принес известие.

– Что принес, товарищ?

– Новость из Кастелоса. Пошел!

XIV

.

И правда, капитан Дракос, взобравшись на смотровую вышку – на расстоянии брошенного от товарищей камня – сидел там и крошил в руках кусок известняка. Он чернел на скале, скрюченный, с напряженно вытянутой толстой шеей, и казался в лунном свете волосатым медведем, готовым к прыжку.

Круглая, как шар, тяжелая голова, лицо, от глаз до шеи заросшее бородой, рябое, разгоряченное, а внутри – качаются, как на волнам, моря, которые он бороздил, порты, в которых бросал якорь, люди всех рас, которых он видел: белые, желтые, шоколадные, черные.

Темно-вишнёвое солнце – его ум – всходило над бесконечной тучной долиной и смотрело на землю, как голодный лев. Вначале ничего не могло разобрать: земля еще не проснулась, и нагота ее была прикрыта утренним туманом. Но мало-помалу невесомое покрывало начинало шевелиться, солнце приподнимало его, и оно просвечивало, превращалось в пар и оседало на траве росою. И являлась тогда залитая светом долина и глинистая желтая река, широкая, как море, а на ней рой крошечных лодчонок с изогнутыми носами и кормами, с квадратными черными и оранжевыми парусами, а в них – желтые человечки, орущие и скачущие, как обезьянки. И вдруг – трубы и барабаны, содрогается земля: миллионы желтых ног громыхают по камням и земле, спускаются с гор вниз. Взвилась в небо песня из бесчисленных ртов, дикая, радостная, победная, призывающая Свободу.