Бриллианты безымянной реки

Порыв внезапно налетевшего холодного ветра разорвал дымную завесу, прижал дымный полог к земле, и я увидел, как Аграфена кормит зверя. Серебристые рыбьи тела мелькали в её руках. Она кидала мелкую трепещущую рыбёшку в открытую пасть зверя, приговаривая что-то на не понятном мне языке. Казалось, медведь заглатывает рыбу целиком. Тело его сотрясалось, будто в ознобе. Глотка издавала алчное урчание. Пока он только приподнимал голову, но туманный его взор уже прояснился. Казалось, ещё минута – и он поднимется. И тогда…

Осип отбивал ладонями ритм. Он поочерёдно прикасался ладонями к гладкой поверхности небольшого камня. Эти ритмические шлепки да звон бубенчиков, вплетённых в косы его жены, – вот и весь аккомпанемент. Женщина кружилась по-над камнями. Подол её одежды превратился в колокол. Руки в широких рукавах с узорной отделкой сделались подобны крыльям. Она то подпрыгивала, как куропатка, то кружилась, как цапля, издавая протяжные гортанные звуки.

Увлечённый, я не хотел думать о последствиях странного действа. Мне тоже хотелось танцевать или по меньшей мере, подобно Осипу, шлёпать ладонями по какому-нибудь камню. Однако поймать ритм, заданный эвенком, оказалось не так-то просто. Тогда я принялся подпевать, на свой лад повторяя слова, выпеваемые плясуньей. Аграфена подбежала ко мне, прижала пропахшую рыбой ладонь ко рту.

– Молчи. Ритуал кормления Мать-зверя – безмолвный ритуал, – проговорила она. – И не вздумай называть Мать-зверя этим словом! – Она выговорила слово «медведь» беззвучно. – Ты счастливый, потому что видишь шаманский ритуал. Мой отец – последователь и выученик Аан арыл ойууна[94]. Он научил меня искусству врачевания Мать-зверя. А ты – молчи!

И она снова принялась кружиться. Колокольчики в косах звенели. Яркие губы выпевали на первый слух нескладную, но зажигательную песню. Осип вышлёпывал по камню ускоряющийся ритм. Время от времени Аграфена останавливалась, чтобы подбросить зверю рыбки, так кидают в ярко разгоревшуюся печь поленья. И действительно, утроба Мать-зверя словно разогревалась. Теперь он мог не только приподнять голову, но и подняться на передние лапы. Шерсть его странно потемнела, сделавшись ярко-бурой, и грозно дыбылась на загривке. Задние же лапы по-прежнему не хотели ему повиноваться, и он раскачивался из стороны в сторону, раздосадованно рыча. Казалось, ещё немного, совсем чуть-чуть, пара тактов, пара рыбин, и он поднимется на все четыре лапы. И тогда…

– Медведь! Смотрите!!! Он оживает!!!

Я испугался, услышав звук собственного голоса. Замер под ледяным взглядом Аграфены. Аан дархан хотун подбежала ко мне, твёрдой рукой ухватила за ворот куртки:

– Нельзя! Повторяю, нельзя произносить это слово в Великой Чёрной Тайге. Можно говорить «дедушка». Можно говорить Эhэкээн. По-другому говорить нельзя. Понял?

Аграфена смотрела на меня с устрашающей свирепостью. Я попытался оправдаться:

– Разве это не ме…

– Нет!!! Говори «дедушка». Понял?

– Ну. Посмотри, дедушка поднялся на ноги. Вернее, встал на лапы. Он поднялся на дыбы!

Аграфена обернулась. Свирепая мина сменилась на её лице выражением благостной нежности. Так смотрит женщина на родное новорождённое дитя.

– Эhэкээн! Мать зверей! Ты жив!!! Да ниспадут на твою большую и твёрдую голову все благости Айыы!!!

На радостях ли или так полагалось по ритуалу, но Аграфена пустилась в пляс. Она снова кружилась и подпрыгивала. Снова подол её одежды принял форму колокола. Осип отбивал бешеный ритм. Тут уж и я не смог усидеть на месте, присоединился к Аграфене. Но куда мне до неё. Всё, что я мог изобразить, – всего лишь дурацкое кривляние на непослушных, спотыкающихся ногах. Всё, что я мог показать Великой Чёрной Тайге – неловкие взмахи скрюченных рук. Я махал ими, как какой-нибудь турист, впервые прибывший в эти места и ожесточённо и тщетно отбивающийся от вездесущей мошки. А ещё, вопреки запрету Аграфены и стесняясь собственного ломающегося голоса, я пел. Мой голос диссонировал с незыблемой, монументальной красотой этого места. Болотистый берег безымянной речки, вздымающийся над ней каменной волной склон: курумник, заросли ивняка, где протекает суетливая жизнь различных пернатых и четвероногих тварей. Каменистая плешь в густой причёске ивняка. Небольшой, как зеркальце моей красавицы-сеструхи, водоём среди наваленных мощными десницами Абаасов[95] камней и я, дёргающийся, неловкий, как кукла-марионетка в руках неумелого кукловода. О да! В то время я уже кое-что знал о кукловодах. Мама рассказывала мне о ярко раскрашенных кибитках, в одной из которых прошла её ранняя юность.

Мама!!! Ах, она же, наверное, ищет меня. А Бог, наверное, в бешенстве, и, если я вернусь без самого огромного в мире алмаза, меня непременно отправят в интернат в Нюрбу или, хуже того, в Якутск.