Бриллианты безымянной реки

Анна прокашлялась. Внимательная хозяйка, как раз вовремя явившаяся из кухни в сопровождении горячего самовара и несколько подостывшего Георгия, пришла ей на помощь, подав чистое, пахнущее морозной свежестью полотенце. Каждый их шаг, любое движение сопровождались скрипом половиц, мелодичным и уютным. Теперь весь дом Архиереевых казался Анне огромной музыкальной шкатулкой, наполненной тихими скрипами, путаными, загадочными речами и едва знакомыми запахами запретного: ладан, мира, ваниль с оттенком сивушного маслица. Увидев собственное, показавшееся ей весьма приятным, отражение в округлом боку самовара, Анна воодушевилась. Она старалась декламировать громко, чтобы перебить тихие голоса хозяев и их гостей, и ей удалось всецело овладеть их вниманием.

– Выходит на сцену последнее из поколений войны —
зачатые второпях и доношенные в отчаянии,
Незнамовы и Непомнящие, невесть чьи сыны,
Безродные и Беспрозванные, Непрошеные и Случайные.
Их одинокие матери, их матери-одиночки
сполна оплатили свои счастливые ночки,
недополучили счастья, переполучили беду,
а нынче их взрослые дети уже у всех на виду.
Выходят на сцену не те, кто стрелял и гранаты бросал,
не те, кого в школах изгрызла бескормица гробовая,
а те, кто в ожесточении пустые груди сосал,
молекулы молока оттуда не добывая.
Войны у них в памяти нету, война у них только в крови,
в глубинах гемоглобинных, в составе костей нетвердых.
Их вытолкнули на свет божий, скомандовали: «Живи!» —
в сорок втором, в сорок третьем и даже в сорок четвертом.
Они собираются ныне дополучить сполна
все то, что им при рождении недодала война.
Они ничего не помнят, но чувствуют недодачу.
Они ничего не знают, но чувствуют недобор.
Поэтому все им нужно: знание, правда, удача.
Поэтому жесток и краток отрывистый разговор.[60]

Она, конечно, подражала. Подражала, сама не ведая кому. Возможно, Вознесенскому, а может быть, Ахмадуллиной. Ей хотелось быть широкой, шикарно-интеллектуальной. Ах, ей хотелось бы запеть под гитару, если б только Господом ей были дарованы слух и хоть самые скромные вокальные данные! Она верила, что, хоть и подделывается под известных всей Москве поэтов, но декламирует вовсе не плохо. Однако старик Архиереев явно скучал, позёвывая и посматривая на забытую всеми колоду. Жена его, казалось, всецело сосредоточилась на чайном сервизе, сахарнице и розетках для варенья. Улыбчиво-заинтересованное выражение на лице Осипа сменила обычная непроницаемая гримаса. Георгий же – вот странный человек! – забился подальше от света абажура в самый тёмный из углов и замер там.

– Это стихи о вас? – спросил Осип, выдержав вежливую паузу после конца декламации.

– Да. О моём поколении.

– Что такое ваше поколение?

– Как что? – опешила Анна. – Моё поколение – это поколение рождённых во время войны. Я родилась в сороковом году.

Она, конечно, заметила, как переглянулись старик и Георгий, но не придала значения ни вспыхнувшему смущению – а может, это снова гнев? – Георгия, ни многозначительной улыбочке старика. Да разве мало их было, этих улыбочек?

А над чашками уже курился парок пахнущего разнотравьем чая. А в розетках уже благоухало теми же травами варенье. На стол явился и порезанный толстыми ломтями кирпич хлеба, и жёлтый, покрытый испариной брусок сливочного масла.

– У нас масло мажут на хлеб, а потом кладут варенье, – на всякий случай пояснила для Анны хозяйка.

– Я как-то больше привыкла к икре и сыровяленой колбасе. И без хлеба, – отозвалась Анна, принимая из рук Клары Филипповны огромный бутерброд. – Ах, как пахнет! Это морошка?

– Волчья ягода, – буркнул Георгий из своего угла.