Бродячая Русь Христа ради

Два раза в году с солнечного восхода до заката гудела и шумела погостенская улица, образованная порядком домов церковников и церковной оградой из плетня. Съезжался народ Богу молиться, чествуя икону Николы-угодника, которую в древние времена принес из Новгородчины первый насельник этих мест и пожертвовал перед смертью в церковь. Эту икону старинного темного письма народ стал считать чудотворной, и приезжали молиться ей даже те, которые складывали крестное знамение полной ладонью и возили с собой свои чашки и ложки. Церковники ждали этих дней за недели и встречали с распущенными, выправленными из косиц волосами, во всем новом, и даже пономарь, на время обедни, благословлялся в стихарь и неугомонно и суетливо бегал по церкви и из алтаря на колокольню. На другой день и он, и все прочие жильцы-церковники весело и радостно считали прибылые пятаки и яйца, размеряли и делили холст, лен и нитки - посильные приношения богомольных баб. На зимнего Николу приводилось делить даже живых кур и баранов, и староста продавал желающим бычка или корову, привязываемых неизвестными дателями к церковной ограде. Прежде, на вешнего Николу, скотину тут же, на Погосте, и убивали, и пластали, и жарили, и ели сами мужики, выделяя церковникам половину, но восстал на обычай архиерей и запретил, назвав обычай языческим требищем. С тех пор стал народ приводить, по-старому, живой скот, но уже от него отступался: хотели попы - съедали, не хотели - могли продать и разделить промеж себя вырученные деньги.

После никольских праздников опять замирал Погост, погружаясь в заветную тишину и беззаветную тоску и кручину. Появление чужих людей, и в особенности на лошадях, представляло уже событие, порождавшее догадки и толки, а потом длинные разговоры.

Можно себе представить напряженность интереса и необычайность события, когда таких саней появилось на погостенской горе целых семь, как на этот раз.

Семь заиндевевших лошадей, запряженных в городские саночки, с накинутыми на больших сиденьях ковриками и войлочками, сфыркивали от мороза и у священнического, и у дьяконского крыльца.

Не пропустили этого без внимания на вечном безлюдье Погоста и те двое мужиков, которые заходили к отцу дьякону испить винца и теперь пробирались к домам (дьякон этим бешеным товаром поторговывал для случайных захожих из соседей, знавших тайну).

Один мужик, толкая локтем в бок товарища, говорил ему:

- Глянь-ко, парень, все кобылки.

- Собиралися попы из приходов девяти, - весело пропел товарищ.

И оба засмеялись.

- Ты где экое-то слыхал?

- В городу в кабак заходил: один, шустрой такой, на торбане выигрывал и так-то смешно подбирал: все нутро изболело со смеху. Трешник ему и с меня сошел.

Оба стали спускаться под гору.

На горе, в горнице новой пристройки благочинного, рассевшись по плетеным, с раскачавшимися ножками стульям, действительно собралось семь священников из ближних приходов, со всего благочиния. Кроме старейшего, которого пятидесятилетний юбилей священства, ознаменованный присылкой фиолетовой скуфейки от архиерея, праздновали соборной обедней, проповедью и пирогами, кроме его, страдавшего водяной и грыжей и не только никуда не ездившего, но и переставшего служить, все остальные приходские священники погостенского благочиния были налицо .

Высокий, до того высокий, что при проходе в Царские врата всегда нагибался, отец Разумник бросался в глаза прежде других и этим нескладным ростом, и густым ворчливо-рокочущим басом. На нем был нанковый подержанный подрясник, подпоясанный соловецким, из нерпы, широким ремнем с железной петлей, подаренным богомольцем, которого он накормил щами и кашей. Сверху подрясника накинута ряса просто из самой грубой, домотканой крестьянской сермяги. Человек молчаливый, с угловатыми манерами и, несмотря на неотесанный склад тела, с добрым выражением лица, с загнанным робким взглядом, очень тихий и смиренный. Не понадеявшись на стулья, сидел он на кончике кожаного дивана.

Белокурый и худенький, из молодых, отец Евтихий, исключенный из духовной академии «за сварливость нрава и противоречие» и не удержавшийся при церкви губернского города, прежде прочих бросался в глаза как контраст Разумнику именно этим тщедушным видом, непоседливостью и особенным огнем в живых, бегающих глазах. Взгляд этот как бы говорил собой: «Вот начинайте, вот говорите что хотите -препираться и возражать не укосню. На всякое умозрительное положение -возражение, и в подкрепление доказательств - изречения от Писания в требуемом избытке и неопровержимой точности: не угодно ли кому?»

Но, видимо, этого никому еще не было угодно, и торжественную молчаливость никто нарушить не решался.