Бродский за границей: Империя, туризм, ностальгия

Мятая точно деньги,
волна облизывает ступеньки

дворца своей голубой купюрой,

получая в качестве сдачи бурый

кирпич, подверженный дерматиту,

и ненадежную кариатиду,

водрузившую орган речи

с его сигаретой себе на плечи

и погруженную в созерцанье птичьей,

освободившейся от приличий,

вывернутой наизнанку спальни,

выглядящей то как слепок с пальмы,

то – обезумевшей римской

цифрой, то – рукописной строчкой с рифмой.
(СиП, 2, 282)

Благодаря избыточному использованию причастий синтаксическая структура приобретает неоднозначность, но в целом описывает следующую ситуацию: кариатида на фасаде дворца, стоящего на кромке воды, наблюдает совокупляющихся птиц, которые напоминают сразу три вещи – гипсовый слепок пальмовой ветви, неразличимую (или непонятную) римскую цифру и две рифмующиеся строчки в рукописи.

Кроме кариатиды, есть, конечно, повествователь, наблюдающий за голубями. Их совокупление, как символ жизненной силы, контрастирует с его собственным физическим состоянием. Головная боль в начале стихотворения сочетается со «скукожившейся резиной легких», сюда же можно добавить «бурый кирпич, подверженный дерматиту». Дерматит, тип воспаления кожи, отсылает к разрушению стены и превращению ее в руину – этот образ неоднократно встречается в стихах Бродского и метафорически связан с разрушительной болезнью, особенно сердца, как, например, в стихотворении 1989 года «Fin de Siècle»:

Век скоро кончится, но раньше кончусь я.
Это, боюсь, не вопрос чутья.
Скорее – влиянье небытия

на бытие: охотника, так сказать, на дичь —

будь то сердечная мышца или кирпич.
(СиП, 2, 161)

При чтении стихотворения «С натуры», с его очень личным описанием физического состояния лирического героя, данным на фоне венецианского пейзажа, трудно избавиться от ощущения, что это своего рода поэтическое завещание. Почти сверхъестественное предчувствие близкой смерти, которое передано через типичное для Бродского переключение стилистических регистров, от библейских аллюзий («допотопных», «падающие плоды», «земного рая») до разговорных замечаний: «Если есть другая / жизнь, кто-то в ней занят сбором / этих вещей. Полагаю, в скором / времени я это выясню». Венеция, принявшая облик «земного рая», место, где «столько /пролито семени, слез восторга / и вина», становится местом, где он предчувствует близкий конец.

В том же духе завещания стихотворение развивает два отличительных приема поэтики Бродского: изобретательную рифмовку и усложнение синтаксической структуры. Длинный и запутанный синтаксис строк, которые описывают лирическую ситуацию, развертывается с 17-го стиха, начиная с утверждения лирического героя «Здесь <…> я стою». Последующая часть насыщена анжамбеманами, эпитетами и подчиненными предложениями, прерываясь в строке 27 точкой, которая задает начало следующей синтаксической структуры, наполненной причастиями и растянутой на последние 13 строк. Синтаксическая сложность контрастирует с регулярностью рифмы в двустишиях. Два этих стилеобразующих элемента создают эффект чтения стихотворения задыхающимся голосом (синтаксис) с явно слышимыми ударами сердца (рифма). Это типичные рифмы Бродского, изобретательно уходящего от грамматического принципа рифмовки, и, даже если финальную рифму стихотворения нельзя назвать неожиданной, очевидно, что для поэта чрезвычайно значимо в конце срифмовать «римской» и «рифмой». С помощью этих пронзительных двустиший Бродский проецирует образ стареющего лирического героя на воды Венеции, используя образы жизни и смерти, возвращающие метафору Венеции как бытийной полноты, которая «насквозь двусмысленна».

ЗАКЛЮЧЕНИЕ