Бродский за границей: Империя, туризм, ностальгия

От первых читательских откликов до последовавших академических и критических рецензий «нескончаемая иеремиада» Бродского провоцировала бурные эмоции как у русских, так и у английских читателей. В академической критике эти эмоции показывали четкий культурный водораздел – американская аудитория реагировала на неприемлемое использование культурных и этнических стереотипов, тогда как русскую в основном задевало то, что обозначалось как несовместимость различных стилистических регистров в эссе[231]. Но эти реакции отнюдь не являются несовместимыми, представляя собой две стороны одной монеты. Авторский голос в «Путешествии…» в высокой степени стилизован, уклончив, ироничен, порой даже пародиен. Бродский опирается на общие места истории культуры, демонстрируя умение использовать одновременно русские и западные культурные мифы. В то же время текст поднимает вопрос об этих мифах и предвзятости Бродского, а также его отношении к собственной предвзятости. Но вместо того чтобы рассматривать неразрешимый вопрос, насколько собственные взгляды Бродского совпадают с взглядами повествователя, можно попробовать взглянуть на его текст как на пример литературного туризма, то есть определенного типа дискурса, связанного в западной традиции с литературой путешествий. Русская и английская версии эссе принадлежат двум различным литературным традициям, которые вызывают два различных набора культурных ассоциаций, как отмечает Томас Венцлова в своем «Путешествии из Петербурга в Стамбул». Тем не менее у этих разных дискурсов есть общее пространство, где они не только встречаются, но и взаимно усиливаются, и это пространство – ориентализм, с которым неизбежно связано любое литературное путешествие на «Восток»[232].

Восточное путешествие как полемика

Словно предвидя критику как с русской, так и с американской стороны, Бродский начинает текст с предуведомления:

Принимая во внимание, что всякое наблюдение страдает от личных качеств наблюдателя, то есть что оно зачастую отражает скорее его психическое состояние, нежели состояние созерцаемой им реальности, ко всему нижеследующему следует, я полагаю, отнестись с долей сарказма – если не с полным недоверием. Единственное, что наблюдатель может, тем не менее, заявить в свое оправдание, это что и он, в свою очередь, обладает определенной степенью реальности, уступающей разве что в объеме, но никак не в качестве наблюдаемому им предмету. Подобие объективности, вероятно, достижимо только в случае полного самоотчета, отдаваемого себе наблюдателем в момент наблюдения. Не думаю, что я на это способен; во всяком случае, я к этому не стремился; надеюсь, однако, что все-таки без этого не обошлось (СИБ2, 5, 281).

Это вступление маркирует авторский голос как отмеченный высокой степенью самосознания и самоиронии. Оно поднимает вопрос, характерный для литературы путешествий, а именно отношение субъекта к его окружению и способность субъекта это окружение объективно описать. Однако, не углубляясь в кантианскую суть вопроса, Бродский использует его для иронического отказа от ответственности за свои путевые заметки. Он подрывает основания аутентичности нарратива и доверия к повествователю, после чего ставит под вопрос само первоначальное желание отправиться в описываемое путешествие: