Бродский за границей: Империя, туризм, ностальгия

Приемы, которые описывает Венцлова и которые обусловливают особенности повествования в эссе Бродского, являются общими для литературы путешествий: обыгрывание самой идеи путешествия, использование игры слов, элементы литературной пародии, композиционно слабо связанные отдельные части, ироническая неуверенность автора и постоянные обращения к читателю наряду с гибридностью формы и размыванием границ между фактом и вымыслом, объективным и субъективным образуют то, что Патрик Холланд и Грэм Хагган обозначают как «дискурсивные конфликты», характерные для этого жанра. Литературные путешествия, замечают они, используя термин Хейдена Уайта, функционируют как «фиктивная репрезентация реальности». Нарративы путешествий «декларируют обоснованность (или делают вид), отсылая к реальным событиям и местам, но затем трансформируют эти события и места в чрезвычайно субъективные наблюдения»[237]. Эссе Бродского – это отображение дискурсивных конфликтов, типичных для современных литературных путешествий. Автор представлен как энтузиаст и дилетант в научной области (византийской истории), из которой он широко заимствует материал, иногда демонстрируя эрудицию, а иногда ее отсутствие. Его непринужденные интервенции в историю, географию, этнографию и антропологию уравновешиваются искренней субъективностью выводов, которые он делает. Редкие попытки объективного анализа часто дезавуируются эмоциональными вставками и дискурсивными жестами – такими, как «займемся всем этим по порядку, буде таковой нам по силам», или «Что воспоследовало – хорошо известно: невесть откуда возникли турки», или «Я не очень хорошо представляю себе, что творилось об ту пору в Иудее», или «Здесь я хотел бы заметить, что мои представления об античности мне и самому кажутся немножко диковатыми». Эти дискурсивные жесты подрывают серьезность академического дискурса, особенно исторического, к которому автор временами стремится, и вызывают у читателя вопрос – не пародирует ли Бродский этот дискурс? Переключение между «полуэтнографическим, дистанцированным, аналитическим тоном» и «автобиографическим, эмоционально нагруженным тоном» (так Роб Никсон характеризует особенности путевой прозы Найпола) указывает на сознательную и ироническую игру Бродского с авторской субъективностью[238]. Ускользающий голос повествователя, который, по Томасу Венцлове, мог бы звучать «на ленинградских и московских кухнях, в разговорах тамошних интеллигентов, а точнее – полуинтеллигентов», колеблется в широком диапазоне – это может быть тон профессора, читающего лекцию об александрийских элегиках, мемуариста, вспоминающего своих родителей, писателя, сознательно пародирующего условности жанра, изнуренного туриста, жалующегося на других туристов, публичного мыслителя, осуждающего современную культуру, или одного из участников сугубо мужской беседы, прослоенной анекдотами, шутками и двусмысленностями. Периодически Бродский прибегает к риторическим вопросам в конце части, оставляя у читателя ощущение, что, несмотря на свой полемический запал, автор сам не знает ответов.

Несмотря на все эти фигуры речи и риторические ухищрения, которые затрудняют понимание авторской позиции и напоминают приемы, к которым Бродский прибегал в «После путешествия», автор решается на высказывание резких суждений, связанных с воображаемой географией Востока и Запада, которую он создает в своем эссе. Он выстраивает исторический нарратив и развивает концепцию истории, которая, несмотря на очевидную иронию и обыгрывание культурных мифов, довольно четко формулируется в повторяющихся высказываниях и темах, которые он развивал в своем творчестве и до этого[239]. «Путешествие в Стамбул», прочитанное с учетом того значения, которое Бродский придает в своей поэзии и прозе таким понятиям, как империя, время и пространство, история и география, позволяет взглянуть на его утверждения не просто как на игру с литературными конвенциями и культурными стереотипами, как это могло бы показаться неискушенному читателю.

Одна из литературных конвенций, с которыми играет Бродский, – это встреча с Востоком. Восточные путешествия с начала девятнадцатого столетия стали устойчивым поджанром русских литературных путешествий до такой степени, что Пушкин уже мог пародировать их в своем «Путешествии в Арзрум»[240]. Но если Пушкин с помощью пародии пытался «освободиться от условности ориенталистского дискурса, как профессионального, так и поэтического, и расчистить место для собственного путешествия в перенаселенном пространстве литературного травелога», как пишет Моника Гринлиф, Бродский осознает, что такое отделение невозможно и единственный способ встретиться с Востоком – это встретиться с дискурсом о нем. Что он и делает, яростно полемизируя с этим дискурсом как в русской, так и в английской версии эссе.