Бродский за границей: Империя, туризм, ностальгия

да лежится тебе, как в большом оренбургском платке,
в нашей бурой земле, местных труб проходимцу и дыма,
понимавшему жизнь, как пчела на горячем цветке,
и замерзшему насмерть в параднике Третьего Рима.
Может, лучшей и нету на свете калитки в Ничто.
(СиП, 1, 388)

Это перевернутое представление Москвы как анти-Рима является ключевой идеей для «Путешествия в Стамбул». Автор видит источники «абсолютной власти» в историческом Риме, но также, без сомнения, высоко оценивает римское право и то, что впоследствии стало римской церковью. Они формируют в его представлении основания «этико-политической системы» и представление о «так называемой западной концепции государственного и индивидуального бытия». Иными словами, они формируют антипод «Востока» и его последней инкарнации, советской Москвы, «третьего Рима»[251]. Отвергая исторические связи между «первым» и «третьим» Римом, Бродский фокусируется на идеологическом сходстве «второго» (Византия/Оттоманская империя) и «третьего». Его полемическое переосмысление мифа о третьем Риме и русского византинизма в эссе демонстрирует, что основное идеологическое наследие Советский Союз получил от Византии, более того, оно связано с исламом. Эту связь Бродский впервые отметил в стихах 60-х годов «Время года – зима…» и «Речь о пролитом молоке», где строчка «календарь Москвы заражен Кораном» вызывает в памяти мандельштамовскую «буддийскую Москву» начала 30-х, к чему я еще вернусь ниже[252]. Автор «Путешествия в Стамбул» сравнивает Генерального секретаря с падишахом, а Политбюро – с Великим Диваном. «Покойный Суслов» похож на великого муфтия, равно как и «покойный Милюков» и Константин Леонтьев, – все они персонифицируют «дух места», «византийскую почву» и Восток в целом. В исторической перспективе Бродского Византия неотличима от Оттоманской империи, «второй Рим» равен «византийской почве»[253]. В итоге византийское христианство, ислам и советская идеология становятся частями одного гипотетического целого, которое можно определить как «восточную систему ценностей», где для Бродского отсутствуют любые положительные коннотации. Идеологическая связь между ними символизируется советским флагом – полумесяц превращается в серп, а крест – в молот:

И не оправданием, и не пророчеством ли одновременно звучат слова одного из них, опять-таки Селима, сказанные им при завоевании Египта, что он, как властитель Константинополя, наследует Восточную Римскую Империю и, следовательно, имеет право на земли, когда-либо ей принадлежавшие? Не та же ли нота зазвучит четыреста лет спустя в устах Устрялова и третьеримских славянофилов, чей алый, цвета янычарского плаща, флаг благополучно вобрал в себя звезду и полумесяц Ислама? И молот – не модифицированный ли он крест? (СИБ2, 5, 304)

Оттоманские султаны (обозначенные через имя Селима) и советские идеологи показаны в эссе как взаимозаменяемые, благодаря их деспотичной и жестокой воле к самодержавной власти и воинственному «отождествлению армии и государства» (СИБ2, 5, 304). Отсылка к Устрялову как к одному из «третьеримских славянофилов» устанавливает историческую связь между русской патриотической и националистической мыслью девятнадцатого года и более поздними идеями национал-большевизма[254]. Эссе Бродского заканчивается картиной, которую наблюдает автор: «авианосцы Третьего Рима [СССР] медленно плывут сквозь ворота Второго [Стамбул], направляясь в Первый [Рим/Запад]» (СИБ2, 5, 315). Таким образом идея СССР как третьего Рима становится кульминационной и завершающей в тексте.

Выводя то, что он понимает под русским тоталитаризмом и антииндивидуализмом, из исторической Византии, автор эссе следует модели, созданной среди прочих одним из мыслителей и историков, принадлежавших к русской эмиграции, Георгием Федотовым, который в конце Второй мировой в Нью-Йорке сформулировал свой взгляд на историческую роль Византии в становлении русской идеологии: