Бродский за границей: Империя, туризм, ностальгия

Христианство пришло к нам из Византии и, казалось бы, византинизм во всех смыслах, в том числе и политическом, был уготован как естественная форма молодой русской нации. Но византинизм есть тоталитарная культура, с сакральным характером государственной власти, крепко держащей Церковь в своей не слишком мягкой опеке. Византинизм исключает всякую возможность зарождения свободы в своих недрах[255].

Сходство идей Бродского с идеями Федотова более очевидно, когда последний пишет о современности. Осмысляя историческое положение России между Востоком и Западом, Федотов обращается к традиционному противопоставлению Москвы и Петербурга, где Москва выступает как деспотический Восток, чьи корни философ видит, с одной стороны, в «восточном христианстве», полученном от Византии, с другой – в татарском иге, заразившем Россию «восточными понятиями и степным бытом». Рост интеллигенции в XIX веке, с ее стремлением к свободе, теоретическим и практическим, обозначен как «остров петербургской России среди московского моря»[256]. Но современные правители советского государства и советский народ, с точки зрения Федотова, представляют собой реинкарнацию «московского типа» XVI века, восточный характер которого выражается в готовности «отдать свою жизнь за коллектив»:

Он [советский человек] ближе к москвичу своим гордым национальным сознанием, его страна единственно православная, единственно социалистическая – первая в мире: третий Рим. Он с презрением смотрит на остальной, то есть западный мир; не знает его, не любит и боится его. И, как встарь, душа его открыта Востоку. Многочисленные «орды», впервые приобщающиеся к цивилизации, вливаются в ряды русского культурного слоя, вторично ориентализируя его[257].

Та же идея у Бродского: советская власть ориентализировала современную Россию, и эта ориентализация схожа с историческим влиянием Византии (в этом предложении, конечно, слово «ориентализация» отличается по смыслу от его использования Саидом). И точно так же, как Федотов, Бродский проецирует миф о «третьем Риме» на советское государство, ставя в один ряд византийский тоталитаризм и московское самодержавие[258]. Но в отличие от Федотова Бродский не принадлежит к парадигме русской религиозной мысли, и тогда как византийское наследие оба понимают как наследие агрессивного общественного строя, для Федотова в то же время Византия выступает в роли хранителя связей России с христианскими традициями и греко-романской культурой. Центральная идея поэтического нарратива русской истории, который создает Бродский, – это потеря ориентализованным христианством связей с римскими представлениями о законе и уважении к личности. В этом смысле нарратив Бродского перекликается с идеями, высказанными Петром Чаадаевым в «Философических письмах», вызывавших скандалы в московском и петербургском интеллектуальном обществе в 1830-е годы. Исторический нарратив, который предлагает в «Письмах» Чаадаев, – это нарратив отделения. В романтическом мировидении Чаадаева народы растут от детства к зрелости и в отличие от повзрослевших европейских народов Россия продолжает оставаться в состоянии детства, оторванная от европейского исторического развития и христианского единства, а следовательно, и не входит в европейское братство, к которому так стремится: «По воле роковой судьбы мы обратились за нравственным учением, которое должно было нас воспитать, к растленной Византии»[259]. Не будучи частью Востока или Запада, лишенный способности объединить эти две великие традиции, русский народ являл собой, как писал Чаадаев в «Апологии сумасшедшего», «просто северный народ»[260], чей исторический путь определен географическим фактом, fait géographique: