Бродский за границей: Империя, туризм, ностальгия

Эта усвоенная Бродским мысль Чаадаева – одновременно и отголосок эссе Мандельштама об авторе «Философических писем». Обсуждая эллинизм Мандельштама в эссе «Сын цивилизации», Бродский цитирует его цитату из Чаадаева, приписывая русское восхищение «идеалом культурного единства „там“» (на Западе) «комплексу культурной неполноценности», от которого «Россия всегда страдала». Для Бродского это «русская версия эллинизма»[263]. Мандельштам был среди тех, кто откликнулся на мысли Чаадаева, когда о них вспомнили в русской литературе 1910-х[264]. Для Мандельштама Чаадаев «знаменует собой новое, углубленное понимание народности, как высшего расцвета личности». Хотя Мандельштам чувствует мифическую природу чаадаевского «Запада» («только русский человек мог открыть этот Запад, который сгущеннее, конкретнее самого исторического Запада»), Чаадаев с его «потребностью единства» отозвался в представлениях Мандельштама об эллинистической культуре, которые явились откликом на тревогу философа о месте России на «историческом пути»:

Дело в том, что понимание Чаадаевым истории исключает возможность всякого вступления на исторический путь. В духе этого понимания, на историческом пути можно находиться только ранее всякого начала. История – это лестница Иакова, по которой ангелы сходят с неба на землю. Священной должна она называться на основании преемственности духа благодати, который в ней живет. Поэтому Чаадаев и словом не обмолвился о «Москве – третьем Риме». В этой идее он мог увидеть только чахлую выдумку киевских монахов[265].

На это провоцирующее высказывание Мандельштама об отношении Чаадаева к идее «Москва – третий Рим» как «выдумке киевских монахов» Бродский словно бы отвечает в «Путешествии в Стамбул», показывающем, как он сам вовлечен в дискуссию о месте России в культурной истории Европы. По иронии судьбы он опирается на таким же образом идеализированное представление о культурном единстве Запада.

Чаадаев – источник представлений о месте России в истории и для «Путешествия в Стамбул», и для мандельштамовского «Путешествия в Армению», одного из ключевых русских литературных путешествий на Восток в предшествующей Бродскому традиции. Но, несмотря на этот чаадаевский подтекст, показывающий отношение обоих авторов к современной им России и ее месту в исторических процессах, два путешествия принципиально отличаются в другом. Путешествие Мандельштама в древнюю Армению, совершенное в эпоху возрастающего контроля Сталина над литературной жизнью, – это воображаемый спуск по лестнице эволюции и одновременно по лестнице истории Иакова, которые он сополагает с «арбузной пустотой» России, вульгарным и профанным Замоскворечьем, «буддийской Москвой», как он пишет в отрывках уничтоженных стихов в том же году[266]. Армения «отвернулась со стыдом и скорбью / От городов бородатых востока», и в этой стране Мандельштаму предстают «нахохленные орлы с совиными крыльями, еще не оскверненные Византией»[267]. Мандельштам приветствует христианскую Армению, вернувшую ему творческие силы, включая ее в воображаемое культурное единство иудео-христианского эллинизма, тогда как Бродский использует свое путешествие в мусульманскую Турцию, чтобы отвергнуть это место и исключить его из воображаемого единства Запада. Путешествие Мандельштама – это метафорическое путешествие к истокам христианства. Бродский путешествует к истокам русского деспотизма. Мандельштамовская проекция эволюционной лестницы на армянскую природу, с восхищением «позвоночными» и архаическими гончарными изделиями, может быть рассмотрена как типичная для ориенталистского мифа примитивизация, тогда как его интерес к прошлому Армении в контексте истории христианства, выраженный в рассуждениях об армянских рукописях и церковной архитектуре, сходным образом демонстрируют черты ориентализирующего подхода. В конце концов то, что провозглашается «источником», оказывается им с эллинистической (европейской) точки зрения Мандельштама, вне зависимости от русской точки зрения.